– Плохо это, очень плохо… Лучше сегодня. Завтра можно, но лучше сегодня.

– Почему же так срочно? Ведь ваша семья каждый день в поле работает.

– Надо спешить делать важное, надо спешить, до́ктора… Я вот пять лет назад тоже думала, что успею сына и внучку повидать в другой раз, устала очень, не зашла к ним после рынка. А в другой раз не увидела их уже…

– Что же случилось?

– Вулкан огнём плевался тогда, очень сильно плевался огнём и камнями, прятал в себя людей. И моего сына с женой и внучкой тоже спрятал в себя, я их больше не видела. Теперь мне каждую ночь снится внучка и всегда с глазами разного цвета, а я и не знаю, какие у неё были они…

Молчали. Вспоминали. Пять лет назад и правда было сильнейшее извержение вулкана Фуэго. Много людей погибло, много пострадало. Все врачи нашей клиники ездили к подножию – помогать, кому можно помочь. Я читала об этом в истории клиники, а донна Магдалена – видела.

Молчали долго. Смотрели, как солнце затекает плавленым мёдом за горные склоны. Знали, что сегодня вулкан, слава богу, не плюётся, только чихает изредка.

– Вы приходите поскорей, до́ктора. Мы, люди, не можем знать, что будет через неделю. Если что-то интересно и важно – надо сразу это делать. Иначе потом сниться будет страшное, как мне вот…

– Хорошо, донна Магдалена, я приду. Завтра приду, скажите дочке.

– Вот и хорошо, вот и правильно!

Что ж. Пожалуй, поспала я назавтра пять часов, не больше. Зато побывала на горном кукурузном поле с гватемальскими крестьянами. Мне ведь это на самом деле было интересно и важно. И, да, я тоже не знала, что будет через неделю. Вулкан расписаний не выдаёт, и вся остальная жизнь тоже.

С поля унесла опухшую от солнца, пыли и усталости голову. Мозоли от мотыги кровавые на ладонях унесла – потом больше двух месяцев сходили. Зато успела увидеть и понять важное – в потом не будет удобнее. Этого потом, быть может, вообще не окажется. А сейчас – есть. И в нём стоит успевать жить.

Припомнила, что огромную часть прожитой своей жизни – ждала. Ждала, когда помирятся родители. Ждала, когда просохнет дамба и я смогу пойти в школу. Ждала, когда мать вернётся из роддома с очередным младенцем. Ждала, когда отец через несколько дней наконец-то отреагирует на мои «папа, прости, пожалуйста» и начнёт снова разговаривать. Ждала, когда же кто-то нам поможет и наладит нашу жизнь. Ждала, когда вырасту, уеду далеко-далеко и сама налажу свою жизнь. Вот с последним пунктом я, пожалуй, справилась на отлично, уехала.

Внезапно осознала, что я тот самый человек, который умудрился забраться в Латинскую Америку, когда:

– в твоей стране не выдают европейские визы;

– надо лететь длинным маршрутом и вдвое дороже;

– тебе везде задают десятки провокационных вопросов;

– на момент вылета всё ещё актуальны ковид и вакцина;

– твои банковские карты больше не работают за рубежом и т. д.

И даже несмотря на всё это, даже если в Хогвартсе наступили тёмные времена, всё равно можно делать то, что считаешь важным для себя. Тяжелее, но можно.

P. S. Никогда не ждать лучших времён – зафиксировано. В общем, теперь всем советую тоже не затягивать с тем, чего давно ждётся. Пользуюсь советом донны Магдалены, хорош.

Примерно раз в неделю педиатр Лиза делает генеральную уборку всего: клиники, туалета для пациентов, туалета для волонтёров, душевой комнаты, кухни. Вообще всего. Делает несколько агрессивно, громко роняет коробки, вёдра, до скрипа натирает окна.

Лиза убирается не потому, что мы всё засираем за неделю, нет. Каждый почти всегда делает уборку за собой, ну, разве иногда сил не остаётся. Лиза убирается потому, что раз в неделю она разговаривает с мамой.

Что говорит ей мама, мы не знаем. Но каждый раз, когда грохот чуть стихает, мы слышим монотонный металлический голос Лизы:

– Мама, это моё дело и моя жизнь.

– Мама, мы это уже много раз обсуждали.

– Мама, ты меня не слышишь.

Примерно через час такой агрессивной уборки и изматывающего диалога Лиза с красным лицом идёт в душ. Минут через пятнадцать нахождения там она включает громкую латиноамериканскую музыку. Минут через тридцать выходит из душа с нормальным, уже белым лицом, завивкой и улыбкой.

Мы привыкли. Привыкли, что раз в неделю нужно потерпеть один час, после чего получим идеально чистую, стерильную клинику и улыбающуюся Лизу.

Но сегодня, закончив уборку, Лиза не пошла в душ. Она села на кухне, уронила руки по обеим сторонам стула и смотрела в стену стеклянными глазами. Сидела так, пока Лена собирала на стол. Сидела так и после звонка к ужину. Сидела, когда все уже пришли за стол и начали есть.

Первой не выдержала Лена:

– Лиза, ты чего? Есть-то будешь?

Лиза шевельнула зрачками, повернула лицо в сторону голоса Лены и уронила:

– Я так больше не могу, понимаешь, не могу…

Лена попыталась сформулировать что-то поддерживающее, но замолкла. Мы даже не пытались, молчали.

Все мы знали, что мама Лизы категорически против выбора своей дочери. Нет, не так даже. Мама Лизы убеждена, что, уехав в гватемальскую деревню лечить диареи и простуды вместо московской ординатуры и последующей карьеры, – вот этим поступком дочь сломала себе жизнь. И она не просто в этом уверена, она считает необходимым каждый звонок напоминать дочери о её ошибке и уговаривать вернуть всё, как было. Лиза пытается держаться. Пытается оставить за собой право распоряжаться своей жизнью.

Комадрона, местная повитуха, – первый человек, который в большинстве гватемальских деревень видит новорождённого. Кроме тех редких случаев, когда женщина рожает в госпитале. Кроме тех частых случаев, когда женщина рожает дома за занавеской, в одиночку.

Сеньоре Паулине пятьдесят девять лет. Из них более тридцати она – комадрона. Принимает роды у местных жительниц. Подсказывает юным матерям, как обходиться с младенцами. Помогает найти продукты, которые делают грудное молоко более питательным.

Пришла в нашу клинику, потому что ей самой понадобилась помощь. Сильно болит спина, болит живот. Между разговорами с врачом о здоровье – болтает со мной. Говорит много, но всё по делу и о важном.

Ужасается тому, что многие деревенские женщины рожают в одиночку, даже комадрону не зовут, не то что в больницу не едут. Ужасается, но качает головой с пониманием и сочувствием. Поясняет – если женщина уйдёт из дома, некому будет обед и ужин для семьи приготовить. Потому и роды домашние – быстрее так.

Интересуется, как так вышло, что я семь лет замужем, а детей нет. Сама тактично опережает меня с ответом, предполагает контрацепцию и замирает. Я подтверждаю. Да, предохраняемся. Одобрительно кивает, почти с восхищением.

Сожалеет, что мало кто думает о том, как вырастить детей. Сначала рожают, потом уж думают. И то не все.

Помолчали с ней задумчиво.

Расстраивает, что таких разговоров мало встречаю.

Радует, что вообще встречаю.

Здесь многие не знают точную дату, а часто даже и год своего рождения.

Медсестра в нашей клинике, заполняя анкету с данными, пробует все способы:

– долго опрашивает каждого родственника, пришедшего с пациентом;

– уточняет у матерей, что происходило в стране во время рождения ребёнка;

– отправляет родителей спросить у соседей и знакомых по деревне.

Получается примерно. Очень примерно, с разбегом от двух до шести лет от реального возраста. Напротив каждого такого вымученного года рождения медсестра ставит знак вопроса. Примерный год.

В удалённых от городов гватемальских деревнях нет места, где можно быстро зарегистрировать новорождённого. Учитывая, что большинство родов происходят дома, даже без присутствия комадроны, то не оказывается никого, кто мог бы хоть как-то официально засвидетельствовать факт появления нового человека. Привычки самостоятельно фиксировать жизненные этапы у жителей тоже нет. Впрочем, и потребности такой нет. Часто пациенты, даже имеющие на руках документ с датой рождения, не могут ответить, сколько им лет. Просто протягивают документ, и уже врачи читают с него число, месяц и год.