Собираемся ужинать. Знакомимся, запоминаю, кто откуда и как зовут.

Лена, реаниматолог из Москвы, её уже запомнила. С ней я и жить буду в комнате, только у неё есть свободное спальное место. Раскладывая свои вещи, заметила, что у неё на тумбочке лежит православное Евангелие – ещё одна точка соприкосновения, помимо того, что обе мы из одной страны.

Лиза, педиатр, и тоже из Москвы. Наверное, именно поэтому она больше других общается с Леной. У них общая Москва, московские парки, общие больницы и, частично, общие коллеги, общее личное – обе с некоторого времени в разводе. Лена чуть дольше, Лиза с этого года, недавно.

В. (имя не указывается полностью из-за последующих печальных событий с участием этого коллеги) – военный врач из небольшого городка в Центральной России. В отличие от девочек, держится в стороне и вопросов не задаёт. Пока его не понимаю, но ничего – мы ещё познакомимся как следует, я тут надолго.

Мириам, медсестра из Португалии, подаёт на стол ужин – сегодня её очередь готовить. Тут всё по очереди: один волонтёр готовит, другой моет посуду. На следующий день готовит тот, кто вчера мыл посуду, и так далее, по графику. Лена вписывает меня маркером в график, так что завтра я мою посуду, а послезавтра впервые готовлю здесь на всю команду. Запечённые овощи от Мириам – вкусное, хотя и недостаточно острое блюдо, на мой вкус. Можно доложить перец себе лично, перец есть. Мириам хохочет над тем, что я в первый же день в клинике плачу. Это не я плачу, это перец.

Почти сразу после ужина ложимся, в 21:00. Здесь всё по свету: с ним вставать, с ним и ложиться, так принято. Завтра суббота, поедем на рынок, так тоже принято – по субботам в клинике нет приёма пациентов. Заматываюсь в шерстяной костюм и два одеяла. Ночами тут зябко, около нуля, горы.

Удачно я приехала, пятничным вечером. За выходные и с клиникой успела познакомиться, и с местными, и на рынок съездили. После рынка ели с ребятами пупусы (лепёшка с сыром или фасолью внутри – национальное блюдо Центральной Америки) в пупусерии и пили кофе в кофейне – здесь всё в отдельных местах делать принято, усвоила уже.

Снимала четырёхлетнего мальчика.

Что-то простудное и у него, и у матери: температура, болит голова, болит горло. Показал мне сопли.

Показал автобус и поезд на своей футболке. Объяснил, в чём разница. Сказал, что предпочитает автобус, потому что до поезда далеко ехать.

Рассказал, что не играет в футбол, потому что ему можно гулять только возле дома, а там траншея с водой, и он очень устал в неё падать и звать на помощь.

Спросила, хочет ли посмотреть снимок. Посмотрел.

– Тебе нравится фото?

– Мне ты нравишься.

И обнял.

Приём начинается в 8:00, каждый будний день. В 7:59 медсестра Мириам открывает дверь приёмной и раздаёт пациентам номерки, чтобы порядок был.

Я сняла номерок у крайнего в очереди. Он был четырнадцатым.

Многие пациенты приезжают в промежутке 5:50-6:30, почти за два часа до начала приёма. Часто потому, что их подвозят до клиники родственники или соседи, едущие на работу. У кого нет машины и денег на такси – приходят пешком. (Как правило, местные жители передвигаются своим ходом. Единственный транспорт, который можно найти в деревнях, – всё та же флитера. Можно дать денег её хозяину, и он отвезёт куда нужно, но денег чаще всего нет.) Почти каждый пациент на мои рассуждения о расстоянии говорит, что пройти десять-двадцать километров в одну сторону – это нормально, это не сложно. На днях пришёл мужчина с жалобами на плохое самочувствие. При расспросах выяснилось – он прошёл утром около тридцати километров, ему стало нехорошо, поэтому он выпил энергетик и пошёл дальше.

Итак, сегодня на начало приёма в очереди было четырнадцать пациентов. Потом подошли ещё. И после обеда. Потом я сбилась, уточнила у врачей. За день в клинике было двадцать три пациента.

Стоит ли здоровье стольких людей всего, что приходится делать команде ради продолжения работы клиники здесь? Даже если пациентов пришло бы трое, я не считаю себя вправе сказать «нет». А когда их столько – ответ очевиден.

Сеньору Алехандру для фотографии пришлось из цветника вынуть.

Он у неё сильно больше, чем у других, пышнее. Всякий вечер возится она в нём, цепляет на расшитый пластиковыми бусинами фартук завяленные солнцем лепестки гладиолусов и георгин. Слышит сеньора плохо, всякий вопрос дважды, а то и трижды прямо в ухо повторять приходится.

– Почему у вашего дома цветы так хорошо растут?

– Потому что я делаю, как они мне скажут.

– Что это значит? Разве растения разговаривают?

– Я с ними говорю. Спрашиваю, как им лучше, хочется ли им воды там больше или места. А они отвечают как умеют. Только слышать не все могут.

Идём-бредём с ней вдоль дороги, прогуливаемся. Дорога обмоталась вокруг горы, словно лента. Одним краем к каменной глыбе прицепилась, другим краем в поросший лесом овраг свисает. Алехандра подходит к краю в местах, где трещины его разбахромили и уже на дорогу выползают. Останавливается над трещинами, глядит в них закрытыми глазами, что-то пришёптывает.

– Вы что ж, и с дорогой разговариваете?

– Я горе́ шепчу. Прошу, чтобы подольше камни эти да песок держала. Другой дороги отсюда нет, если эта развалится, не выбраться нам будет из деревни совсем никак.

Подбирает банки из-под газировки, пакеты рваные, плёнку. Прячет в широкие карманы фартука. Поясняет:

– Земле больно, когда на ней мусор валяется. Она злится и уходит от нас. Надо чаще спрашивать природу и слышать её, тогда она не опасная для людей, добрая становится.

Щурится на меня, говорит на прощанье:

– Людей тоже спрашивать и слышать надо. Ты вот мужа слушай обязательно. Чтобы он злым не стал.

Ушаркивает лопнувшими туфлями в малиновый закат. Слышит.

Что поделала хорошенького, по порядку.

Раздавила двух скорпионов.

Начала писать стихотворения.

Закапала джинсы сначала ананасом, потом арбузом.

Сделала четыре сотни с хвостиком фотографий.

Обсудила с пациентом отличия православия от католицизма и протестантизма.

Шибанулась о борт флитеры и теперь ношу на плече пару синяков.

Сварила суп на пять человек из воды, трёх томатов, соцветия брокколи и спагетти. Получилось даже вкусно.

Влюбилась в кошек. Они меня оцарапали. Разлюбила кошек.

Живу дальше.

Новая пациентка, ей восемь дней от рождения. У неё нет имени – здесь имя младенцу дают примерно в месячном возрасте.

У неё есть мать, которая на вопрос о будущем имени отвечает: «Creo que morir» («Думаю, она умрёт»).

У неё есть дом, от которого до клиники – десять часов пути, пешком и на разных флитерах, потому что нет денег на транспорт.

У неё есть девятилетний брат, ради которого они пришли к врачам. Уже три месяца у мальчика сильнейший дерматит, кроваво-красные глаза и шкодная улыбка. У беременной матери не было сил привести его на приём, смогла только сейчас, родив ребёнка.

Они должны прийти на повторный приём через несколько дней. Я надеюсь узнать, какое у неё всё-таки будет имя. Надеюсь, что оно будет.

Почему-то вспоминается история моего рождения, много раз рассказанная мне в детстве. Меня в этой истории не ждали, ждали мальчика, сына. Ему и имя заготовили, мужское. Специально на УЗИ просили не сообщать пол, так были уверены в первенце. А родилась я, не мальчик биологически ни разу. У меня тоже не было имени, не припасено оно для меня было. Ну, правда, родители экстренно открыли календарь и назвали меня, даже и месяца не прошло. Но что-то общее с этой сморщенной крошечной девочкой я углядела, определённо.

Забавное. В Гватемале, впервые за долгое время, чувствую себя в абсолютной безопасности. Оттого ли, что получилось то, что могло не получиться? Оттого ли, что ушёл страх за будущее и появилась уверенность в нём? Не знаю пока точно. Просто чувствую.