Очертя голову и уже не чая спасти друга, Арсений Акимович помчался в здание бывшего московского Купеческого общества на Солянке, где вершила свой безжалостный суд пролетарская Фемида, и в дверях буквально столкнулся с секретарём ревтребунала, которым оказался некто Осип Меруля.
Товарищ Меруля не просто хорошо знал Арсения Акимовича, но считал себя обязанным ему по гроб жизни за то, что когда-то давно, в годы первой русской революции, совсем ещё «зелёный» адвокат Никитин выступил защитником на суде и спас от виселицы самого Осипа и его младшего брата, обвинённых в пособничестве анархистам.
Арсений Акимович рассказал бывшему своему подзащитному о Рудневе, заявив при этом, что готов поручиться за Дмитрия Николаевича головой, а также партбилетом, и что тот, пусть и беспартийный бывший аристократ, но ещё в студенческие годы активно поддерживал революционные идеи, участвовал в студенческой демонстрации и скрывал в своём доме активистов университетского подполья.
– Ничего такого не было! – возмущенно перебил Арсения Акимовича Руднев. – Никогда я ваших бунтарских увлечений не поддерживал! И в демонстрации не участвовал, а просто тебя, дурака, из давки вытащил, да и то только благодаря Белецкому, а так бы оба мы с тобой там сгинули. И прятал я тебя только лишь потому, что мы друзьями были!
– Что бы там вами, Дмитрий Николаевич, ни двигало, но факт есть факт: и в строю демонстрантов вы побывали, и участников революционного кружка полиции не выдали, да ещё и провокатора на чистую воду вывели, – неожиданно поддержал Никитина Белецкий. – Так что не отпирайтесь и не гневите Бога! Или кого там нынче гневить не следует?
Белецкий хоть и был безмерно рад чудесному освобождению Дмитрия Николаевича, в душе опасался, что чудо это в любой момент может кончиться, и в дверях мирного Пречистенского флигеля снова появятся люди с наганами, имеющие безудержное желание немедленно поставить его друга к стенке, поэтому он был готов соглашаться с любыми, даже самыми нелепыми аргументами в пользу политической благонадёжности Руднева.
– Свидетель подтверждает достоверность приведённых защитой фактов, – хохотнул Никитин и продолжил свой рассказ.
Проникшись увещеваниями своего спасителя и рассудив, что начальник законодательно-кодификационного отдела наркомюста абы за кого просить не станет, Осип Меруля не медля препроводил Арсения Акимовича к самому товарищу Берману29, председателю Московского ревтребунала. Никитин повторил Якову Александровичу историю своего университетского друга, и тот, будучи в своё время одним из основоположников революционного студенческого движения и оттого имевший слабость к всякому его представителю, тут же взялся лично пересмотреть дело Руднева.
Дело показалось товарищу Берману каким-то невнятным. В соответствии с ним Дмитрий Николаевич Руднев являлся участником монархического заговора, имеющего своей целью организацию побега царской семьи из ссылки. В основу обвинения был положен донос, написанный со слов неграмотного, но бдительного красноармейца Егора Афанасьева, служившего в охране Отдела агитационной культуры и борьбы с антиреволюционной пропагандой, который располагался аккурат в бывшем фамильном гнезде монархиста Руднева.
Никаких конкретных фактов, свидетельствовавших против Дмитрия Николаевича, товарищ Афанасьев назвать не мог и ссылался преимущественно на своё пролетарское чутьё да революционную зоркость. Для ареста бывшего графа хватило бы и этого, но тут появилось ещё одно, по мнению следствия, неоспоримое доказательство вины заговорщика.
Гражданин Руднев ни много ни мало был пойман с поличным на месте зверского убийства. Жертвой оказался бывший филёр охранного отделения Капитон Федульевич Зябликов. Прямых улик против Дмитрия Николаевича в деле указано не было, и единственное, что роднило это происшествие с монархическим заговором, была пасхальная открытка с парадной фотографией царской семьи, подоткнутая под ножку качающегося стола в комнате покойного Зябликова. Однако все эти мелочи не помешали следствию сделать однозначный вывод о виновности бывшего графа как в антиреволюционной деятельности, так и в убийстве, которое он совершил якобы с целью избавиться от колеблющегося соратника по заговору.
Якову Александровичу, который хоть и был председателем ревтребунала, но всё-таки относился к числу юристов старой школы, доказательная база против гражданина Руднева как заговорщика-монархиста виделась высосанной из пальца, да и обвинение в убийстве он счёл необоснованным, по крайней мере в рамках имеющихся в деле материалов.
Не откладывая в долгий ящик, товарищ Берман сразу позвонил начальнику Московского уголовного розыска, и товарищ Трепалов поведал председателю ревтребунала что, во-первых, проведённое его сотрудниками расследование полностью сняло всякие подозрения с гражданина Руднева, а во-вторых, что судьба и местонахождение гражданина Руднева ему неизвестны с того самого момента, как представители ВЧК забрали Дмитрия Николаевича из Гнездниковской конторы и увезли в неизвестном направлении.
Убедившись таким образом, что по крайней мере в убийстве гражданин Руднев не виноват, Яков Александрович договорился о встрече с самим Дзержинским и передал для председателя ВЧК копию дела Руднева, приложив к нему свои комментарии.
– Я попросил Якова Александровича взять меня с собой, – продолжал своё повествование Никитин. – Тот согласился, сказав, что моё ручательство будет полезным. Однако я очень боялся, что до ручательства дело может не дойти. Феликс Эдмундович имел возможность принять нас лишь на следующий день, то есть сегодня, а за это время с тобой, Дмитрий, могло произойти всё, что угодно. В общем, я себе места не находил, а тут ещё Катерина позвонила и попросила приехать к ней на дачу. Она хуже Пинкертона! Сразу поняла, что у меня что-то случилось, и мне весь вечер пришлось выкручиваться. Не мог же я ей сказать, что ты сидишь в Бутырке, и тебя того гляди расстреляют как врага революции! Утром я вернулся в Москву, и мы с Берманом отправились к Дзержинскому, но того не оказалось на месте, и нас встретил его секретарь Ксенофонтов30. Этот тип всячески пытался нас выставить, так что Якову Александровичу пришлось ему недвусмысленно намекнуть, что отсутствие должного уважения к председателю Московского революционного трибунала по меньшей мере недальновидно. Ксенофонтов экивок понял, но ещё долго выкаблучивался и, лишь убедившись, что мы не уйдем, пока не выясним своего вопроса, соизволил-таки запросить о тебе в Бутырской тюрьме. И тут выяснилось, что тебя несколько часов назад освободили.
– Так кто же приказал меня освободить? – спросил Руднев.
– Не знаю, – пожал плечами Никитин. – Ксенофонтов заявил, что не в курсе, а в Бутырке сказали, что не уполномочены разглашать эту информацию. В конце концов, Дмитрий, какая теперь разница? Радуйся, что всё благополучно закончилось!
Дмитрий Николаевич несколько секунд молча смотрел на своего университетского товарища, а потом взорвался:
– Радоваться?! – заорал он. – Ты предлагаешь мне радоваться?! Может, мне ещё из благодарности в ноги кинуться твоим ВЧК и ревтрибуналу?! Меня, ни в чём не повинного человека, в карцер заперли! И я должен теперь радоваться?!
Арсений Акимович потупился и принялся суетливо перебирать руками.
– Дмитрий, я всё понимаю… – начал он, но Руднев его перебил.
– Ни черта ты не понимаешь! Ты не можешь понять! Не можешь!
– Дмитрий Николаевич, Арсений Акимович не виноват в ваших злоключениях, – попытался вмешаться Белецкий, который до того безмолвно и неподвижно, словно статуя, подпирал подоконник.
– Молчи, Белецкий! – гаркнул на него Руднев. – Молчи!.. А ты, Арсений, раз ты всё понимаешь, объясни мне, что такого плохого я сделал твоему пролетариату? Что?! Почему вдруг вы – большевики – натравили на меня озверелых мужиков, убедив их, что я и подобные мне во все времена были причиной их бед и горестей?! Мои предки ещё со времён Рюриковичей служили России, не жалея живота своего! Мой прапрадед-генерал на Бородинском поле голову сложил вместе с простыми солдатами. Прадед на стенах Баязета ноги лишился. Дед в Инкерманском сражении артиллерией командовал. Отец Алтайские земли изучал и сгинул в экспедиции. Все они во славу отечества жизнь свою прожили! Так за что же вы их теперь проклинаете?! А меня за что, Арсений? За то, что картины писал? Или за то, что помогал ловить преступников?! Бог свидетель, ни душегубов, ни жертв я никогда по сословиям не делил! Так в чём же моё преступление перед народом, перед вашей советской властью, будь она проклята?!
