– Освобождения от чего? – уточнила я.

– Простите?

– Вы сказали, что шприцы – это символ освобождения. Но от чего?

– О… я…

В глазах женщины мелькнула паника, она огляделась в поисках Паскаля, словно взывая к нему о помощи.

– Честно говоря… мне просто дали список фраз. А помимо них я… ничего особо и не знаю.

Она была похожа на студента, который выучил только половину билета, и мне сразу стало ее жалко.

– Так вы говорите, шприц есть на каждой картине?

– На всех до единой, – облегченно подтвердила она.

Я вернулась к детям на пляже и внимательно осмотрела холст сверху донизу.

– Нашли?

– Нет.

– Хотите подсказку?

Похоже, со мной затеяли какую-то игру, и я явно проигрывала.

– Нет, спасибо.

Я переместилась к следующей картине. На ней повзрослевшая девочка с пляжа, одетая в джинсовые шорты и топ, сидела на деревянном ящике, вытянув вперед одну ногу и согнув другую. Локтем она опиралась на колено, а щекой – на сжатый кулак. Лицо ее хранило все то же безучастное выражение, а жуткие зеленые глаза заставляли волосы на руках вставать дыбом. Дальше на полотнах были изображены юноши и девушки – все в пирсинге и татуировках, все потрясающе красивые и все с одинаковыми пустыми зелеными глазами. Я вяло попробовала разыскать шприц на каждой картине, но душа у меня не лежала к поискам. Взгляд этих глаз леденил кровь. Я никак не могла понять, зачем бы Паскалю уродовать каждый холст подобной ужасной деталью. Я окинула галерею взглядом, но больше не видела картин – одни только словно светящиеся глаза, пронизывающие насквозь. Я поежилась, оттянула край воротничка и заставила себя идти дальше, потому что хоть мне и не хотелось здесь больше находиться, уйти я себя заставить не могла.

На следующем портрете какой-то мужчина сидел в профиль на фоне окна, и падающий оттуда свет оставлял видимыми только силуэт и зеленые глаза. Однако что-то в линии скулы, в наклоне плеча показалось мне знакомым. Я сделала шаг вперед, чтобы разглядеть изображение получше, когда сзади внезапно раздалось негромкое:

– Люблю эту картину. Одна из самых моих удачных. – Я вздрогнула, обернулась и заглянула прямо в голубые глаза Паскаля. – А вам нравится?

– Мне кажется нет.

Он кивнул.

– А почему?

– Мне не по себе от этих глаз.

– В этом суть живописи и искусства – лишать покоя.

Интересная мысль.

– Они символизируют зависть? Все эти люди вам завидуют?

Он тихонько фыркнул.

– Ну вот опять вы с вашими банальностями. Я-то думал профессорам полагается быть умными.

– Ум проявляется очень по-разному, – отрезала я. – Мне сказали, что на каждой картине спрятано изображение шприца. А здесь он где?

– Если вы будете смотреть, распахнув разум, то увидите. Вот, взгляните на последнюю картину. – Он указал рукой в противоположный конец галереи. – Это теперь тоже одна из моих любимых.

Я взглянула в указанном направлении, дошла до последнего полотна в экспозиции и, потрясенная, уставилась на собственное изображение. Вот они, опущенные уголки моего поджатого рта, легкая морщинка на лбу, костюм отца, гладко зачесанные назад и разделенные на аккуратный пробор волосы. Невероятно, как Паскаль уловил и воспроизвел все характерные мои черты, вплоть до шрамов на руке. Единственным явным отступлением от оригинала были ярко-зеленые глаза за стеклами очков в стальной оправе. Неудивительно, что девушка с каталогом обратилась ко мне, словно знала меня, – я была частью выставки. Я принялась рассматривать изящный узор из листьев монстеры на заднем плане, вернее, их остовов, словно обгрызенных жадными насекомыми, и поняла, о какой картине Паскаль говорил, когда попросил меня уйти, – он хотел добавить на выставку мой портрет.

Видимо, мне полагалось чувствовать себя польщенной, но ничего подобного. Мне было весьма не по себе. Погрузившись в мысли, я не сразу поняла, что рядом кто-то стоит. Скосив взгляд, я увидела пожилую женщину с длинными белыми волосами, которая всматривалась в картину так же пристально, как и я. Она медленно повернулась, и я заглянула прямо в ее глаза – темно-карие, пытливые, – и меня захлестнула волна непонятных эмоций, от которых перехватило дух.

Я моргнула. Голос женщины был мягок, как пух одуванчика.

Он когда-нибудь читал тебе Китса?

– Кто читал мне Китса?

– Старик. Вы изучали «Эндимиона»? Это была одна из его любимых поэм.

Я понятия не имела, о чем она говорит, но не хотела, чтобы она умолкала.

– Старик? – переспросила я снова.

– Профессор, вот уж не думал вас здесь встретить, – прервал нас знакомый раскатистый голос, и, обернувшись, я увидела приближающегося инспектора Робертса. Я тут же повернулась обратно к собеседнице и услышала: «Нам надо поговорить, Юстасия, это важно», снова повернулась к инспектору Робертсу, который уже подошел вплотную, снова к женщине, впервые заметив, что у нее в руке трость. Та протянула руку, коснулась моего плеча, сказала: «Найди меня», – и исчезла в толпе. Я попыталась высмотреть ее, но уловила только вспышку белых волос на фоне коридора, который вел к выходу.

– С вами все в порядке? Вы чего-то раскраснелись, – заметил инспектор Робертс.

– Да, все хорошо. Вроде бы. А что вы тут делаете?

– Детектив Чемберс установила слежку за этим художником, она считает, что имеет какое-то отношение к отравлению в Сохо. Я решил прийти сам и разведать обстановку. Думал, что и она здесь будет, но вместо нее наткнулся на вас. – Он замолчал, сунул руки в карманы и слегка откинулся назад, разглядывая картину. – Сверхъестественное сходство, не так ли? Не считая этих жутких глаз. Вы знакомы с художником?

Вероятность того, что детектив Чемберс рассказала начальству о моем визите к Паскалю, была весьма высока, и вообще-то она даже могла подать на меня жалобу, так что мне не стоило лгать.

– Мы немного поговорили.

– А вы полны сюрпризов, профессор.

– Но он мог нарисовать меня с фотографии. На самом деле этот портрет очень похож на фото из моего университетского досье.

Инспектор Робертс что-то прогудел себе под нос, но не стал развивать тему. Вместо этого он повернул голову и оглядел галерею.

– Господи боже, никогда не видел столько хипстеров в одном месте. Вы только посмотрите на усы того парня – вылитый боксер столетней давности.

Я проследила за его взглядом, но никаких хипстеров не увидела, потому что, стоит признать честно, я понятия не имела, как они выглядят.

– Что вы скажете об этих картинах? – снова повернулся ко мне инспектор Робертс.

– Уверена, что они отличные, но такой стиль не для меня. Они слишком… тревожные.

– Тревожные, точно. А от этого аккордеона у меня и вовсе мурашки. – Он преувеличенно передернул плечами. – Симпатичная юная леди сообщила мне, что на каждой картине спрятан шприц, но вы, наверное, и так уже об этом знали, раз вы приятели с художником.

Я бросила на него взгляд искоса.

– Я пока еще ни одного не нашла.

– Да ладно? Мне казалось, они хорошо заметны.

– И вы нашли шприц на картине с детьми на пляже?

– Конечно, проще простого – он был в волосах девочки. Но вот на вашем портрете пока не удается. Впрочем… а, вот он.

Он ткнул пальцем, и я увидела шприц, вплетенный в узор листьев монстеры. Его игла почти утыкалась мне в шею.

Инспектор Робертс прикрыл рот рукой, чтобы звук не уходил в сторону, и произнес:

– Интересненькое получается дело.

На следующее утро телефон завибрировал, уведомляя о полученном сообщении. Папоротник просил приехать в его офис. Полицейское управление района Кентиш Таун не значилось в списке моих любимых мест: с ним было связано слишком много дурных воспоминаний. Даже учитывая, что сейчас я выступала консультантом в расследовании, переступая порог этого здания, не могла стряхнуть ощущение, что виновна в каком-то преступлении. Последний раз я была тут почти десять месяцев назад, и с тех пор в обстановке мало что изменилось: в дежурном помещении все так же толпились десятки рассерженных, чего-то требующих посетителей, и все тот же многострадальный дежурный офицер пытался поддерживать порядок. Коридоры все так же отчаянно нуждались в ремонте, а в кабинете инспектора Робертса, когда я переступила порог, по-прежнему воняло так же ужасно, как и в его машине.