– Профессор, – поправила я.

– То вы дружелюбная, то колючая. Вы так непоследовательны в своих сигналах. И в то же время именно поэтому невероятно… притягательны.

Я понятия не имела, что она хочет сказать, и категорически возражала против того, чтобы меня называли колючей. Я ведь, между прочим, потратила двадцать минут своего времени, чтобы изложить ей краткие основы ботаники.

Я подчеркнуто посмотрела на часы и произнесла своим самым профессорским голосом:

– Ваши двадцать минут истекли, поэтому не будете ли вы так любезны удалиться? Я очень занята.

Я сидела на кухне и заканчивала легкий ужин, когда телефон в своей излюбленной раздражающей манере зазвонил. Я взглянула на экран, ожидая увидеть вызов от Папоротника, Душечки или Капустки, но он показывал уведомление о событии: «19 ч, открытие выставки Паскаля Мартаньё». Непонятно, каким образом телефон узнал о выставке, особенно учитывая, что сама я о ней напрочь позабыла.

Я взглянула на часы – стрелки стояли ровно на семи. Значит, я опоздаю. Я ненавидела отсутствие пунктуальности, но в моем представлении люди искусства не обращали внимания на подобные мелочи, поэтому я не торопясь достала атлас лондонских улиц, оставшийся от отца, и вышла из квартиры.

Бульвар был запружен машинами и людьми; по случаю теплого вечера почти все столики многочисленных ресторанов заняты, равно как и скамейки под платанами; отовсюду доносился звук разговоров. Я тщательно смотрела под ноги, пробираясь сквозь толпу к автобусной остановке, размышляя о детективе Чемберс и ее приглашении выпить. Я так задумалась, что не сразу осознала, что с того момента, как вышла за порог, мне как-то не по себе. Я провела рукой по затылку, обернулась и вгляделась в лица вокруг, но ни с кем не встретилась взглядом. Подняв плечи и резко их опустив, постаралась стряхнуть неприятное ощущение и двинулась дальше.

На остановке я оказалась одна, да и вообще вся эта часть бульвара была безлюдна. Я примостилась на краешке скамьи и повернулась, пытаясь разглядеть, не идет ли автобус. Автобуса не обнаружила, зато в дверь одного из магазинчиков спешно нырнула чья-то фигура. Конечно, человек мог просто зайти за покупками, но в его движениях мне почудилось что-то странное, словно он от кого-то прятался.

Пожав плечами, я встала и прошлась туда-сюда вдоль остановки, то и дело поглядывая в ту сторону, откуда должен был прийти автобус, и надеясь не увидеть больше ничего странного. Однако, повернув в очередной раз, я заметила, как кто-то поспешно попятился в переулок метрах в ста от меня, и разглядела, что это мужчина.

Я снова поискала взглядом автобус – ничего. Снова взглянула на мужчину – он переместился ближе ко мне. Что с ним? Почему он просто не идет по тротуару? Почему то и дело пытается скрыться из виду?

Беспокойство стало перерастать в панику, сердце заколотилось, дыхание участилось. Я повернулась в сторону бульвара, всеми силами души умоляя автобус появиться, но тщетно. И тут заметила черный силуэт такси, и в тот момент, когда мужчина снова выбрался из укрытия и рванул ко мне, я совершила небывалое: вскинула руку, сигналя такси, впрыгнула внутрь и крикнула: «Вперед, просто вперед!» Когда мы отъехали от обочины и я повернулась, чтобы взглянуть в заднее окно, увидела Борщевика, который, тяжело дыша, замедлил бег и остановился, глядя мне вслед.

Через полчаса такси свернуло с Мэр-стрит, и водитель высадил меня в переулке, который, по его словам, вел к аркам у железной дороги. В переулке, темном и пустынном, меня снова охватило чувство опасности – совсем не в таком месте я чаяла оказаться после встречи с Борщевиком. Зачем ему понадобилось так меня пугать, я ума не могла приложить. Более того, с чего он взял, что я пожелаю с ним разговаривать после того, как он напугал меня до полусмерти? Впрочем, он всегда вел себя необычно и еще в бытность студентом постоянно меня озадачивал. И не меня одну, практически все знавшие его люди разделяли мое отношение. Только вот с тех пор он еще и стал сильнее, намного сильнее.

Атлас отца безнадежно устарел: ни одной из улиц, по которым я шла, в нем не значилось, и я бродила наугад, совершенно потерявшись в пространстве. Наконец я вышла к аркам, но вход в саму галерею был настолько неочевидным, что я три раза прошла мимо и обнаружила его только потому, что туда вошли какие-то люди. Я последовала за ними сквозь металлическую дверь по темному коридору, зацепившись взглядом за нарисованный по трафарету на кирпичной стене шприц – я дошла до места.

Вынырнув из коридора, я оказалась в огромном помещении и одновременно словно перенеслась на двести лет назад. Запрокинув голову, замерла, представляя викторианские технологии, убогие леса, ручные инструменты и людей, которые создали столь изощренный арочный потолок ценой увечий и даже смертей. Когда я опустила голову и уперлась взглядом в толпу современников, мне пришлось проморгаться, чтобы вернуться в реальность.

В центре помещения сидел мужчина и играл на аккордеоне – в гулком пространстве звук, эхом носившийся среди арок, выходил почти зловещим. На стенах висели многочисленные картины разных размеров без рамок.

Я подошла к ближайшей, изображавшей юного Паскаля и какую-то женщину, они стояли посреди сада, такого зеленого и пышного, каких не найдешь в нашей стране: я узнала бугенвиллею, кактусы, мандевиллу (точно такая же обвивала перила в моем садике на крыше). Паскалю на вид было лет пять, он прижимался к женщине, обхватив ее за ногу. Женщина стояла, скрестив ноги, сложив руки на груди, огромные солнечные очки скрывали половину ее лица. Я снова перевела взгляд на Паскаля – он смотрел с холста с отсутствующим выражением, и в целом картина навевала бы скуку, если бы не пронзительные, неестественно зеленые глаза нарисованного мальчика.

Следующее полотно изображало двух детей на пляже, они сидели на корточках и рыли какую-то яму в песке. Паскаль снова смотрел на зрителя теми же глазами, от которых становилось не по себе. Здесь он был постарше, лет девяти-десяти. Второму персонажу – девочке лет тринадцати – слишком длинные, узловатые и неуклюжие руки и ноги придавали сходство с журавлем. Ее волосы были заплетены в длинную косу, перекинутую через плечо. Пустынный белый пляж убегал вдаль, а небо и море сливались на горизонте воедино.

Я смотрела на детей, сосредоточенных на бессмысленном занятии, и вспоминала собственные одинокие игры в саду в Оксфорде. По большей части я сидела на качелях под могучим дубом, откинувшись на спинку, и качалась часами напролет, глядя на лиственный полог.

На следующей картине персонаж оказался только один – постаревшая женщина с первого холста. Солнце высушило и натянуло ее кожу, в волосах появились седые прядки. Она смотрела перед собой прямо и пристально все теми же зелеными глазами и, судя по несомненному портретному сходству, не могла быть никем, кроме как матерью Паскаля. А девочка явно приходилась ему сестрой.

Я повернулась, ища Паскаля глазами, и обнаружила его в самом центре галереи, окруженного тесной толпой. Он возвышался над всеми собравшимися, одетый в белый костюм, с длинными распущенными волосами. При виде подобной откровенной аллюзии на мессию я громко фыркнула, и, словно услышав меня, Паскаль медленно повернул голову, встретился со мной взглядом и так же неторопливо кивнул. Я шагнула к следующей картине, но услышала за спиной:

– Здравствуйте. Мы так рады видеть вас. Хотите взять каталог?

Рядом с собой я обнаружила молодую женщину, которая улыбалась мне, как хорошей знакомой. В руке она держала какой-то лист.

– Здесь указаны цены и краткое описание каждой картины.

Я кинула взгляд вниз, на цифры £30,000, £50,000, £75,000.

– Нет, спасибо.

– Не желаете краткую лекцию о творчестве автора?

– Нет, – повторила, но потом мне в голову пришла идея: – Расскажите мне о его подписи.

Женщина улыбнулась.

– Ага, вы заметили маленькие шприцы на каждом из полотен? Это символ освобождения, воплощение сброшенных оков.