Кот встал и потянулся, а потом спрыгнул с сундука. Карлман невольно отступил на шаг, когда тот абсолютно бесшумно, с величественной грацией приблизился к нему. Молодой квендель никогда не боялся кошек, но создание со светящимися, будто иней, глазами внушало почти такой же страх, как и одноглазый гость. Синдри пронесся мимо, едва не задев его. Карлман посмотрел на шелковистую, блестящую шерсть, которая казалась чернее, чем у других кошек.

«Черный, будто ворон, – подумал он. – И уж точно не меньше одного из них». Мысль о воронах пришла ему в голову вовсе не потому, что он стоял в комнате трактира в Вороньей деревне. Между этими птицами и кошачьими глазами была какая-то связь – вот о чем он думал.

Синдри подошел к человеку и доверчиво потерся о его сапог. Храфна Штормовое Перо наклонился и почесал кота за ушами, а тот потянулся, подставляя голову под ласковую руку. Потом прошествовал дальше по комнате, приблизился к кровати Бульриха и запрыгнул на изножье.

Храфна приглашающим жестом указал квенделю в том же направлении.

– Пора будить твоего дядю.

Карлман выслушал это предложение почти безучастно. «Может, я сам сейчас сплю в кресле рядом с кроватью матушки», – подумал он. Так, видимо, и случилось, потому что молодой квендель вдруг услышал пение: тихое, убаюкивающее и умиротворяющее.

Однако звучал не голос матери, способной стереть нежной мелодией все горести последних дней. Карлман открыл глаза. Только сейчас он осознал, что уже давно сидит у постели Бульриха, а по другую сторону кровати стоит на коленях высокая фигура одноглазого. Мужчина склонил голову, и его темные пряди, черневшие, будто вороново крыло, на фоне окна в нише, милосердно скрыли пустую глазницу.

Спящий среди подушек и одеял не шевелился. Тень мужчины окутала его, как и странная проникновенная мелодия. Карлман зачарованно слушал и вскоре не только разобрал смысл слов, но и понял, что пел не кто иной, как Храфна Штормовое Перо.

Снаружи, за открытым окном, над двускатной крышей трактира поднимался шепот. Легкий ветерок играл в листве старой липы, под которой некогда вершился суд. На душе у молодого квенделя становилось все беспокойнее. Однако песня была такой красивой и нежной, что хотелось слушать ее еще и еще.

Никаких дубов в округе не было, и все же Карлман видел их, слышал, как они шелестят листьями. Пение Храфны могло заставить вообразить любое дерево. Повинуясь мелодии, постель больного Бульриха будто бы обступил добрый и приветливый лес, и казалось, что теперь дядюшка Карлмана лежит на поляне в тени больших деревьев и крепко спит, надежно скрытый от пережитого зла, которое сила стихов и музыки прогнала прочь.

Каким бы ужасным ни было его лицо, певец Великого народа обладал прекрасным голосом. Карлман мог бы слушать его бесконечно, позабыв о времени и о собственном страхе перед ночным гостем.

Допевая последнюю строку, Храфна взял больного за ладонь, вытягивая из глубоких вод сна в явь. Быть может, требовалась именно длинная рука человека, чтобы помочь Бульриху выбраться из того оцепенения, в котором он так долго пребывал.

Когда старый картограф наконец открыл глаза, казалось, он явился откуда-то издалека. Не раз пробуждался он от кошмарных снов, с тех пор как вернулся из глубин земли, но именно таинственному Храфне Штормовому Перу было суждено разбудить его по-настоящему. Карлман увидел, что дядя медленно приходит в себя. На впалых щеках больного еще алел румянец, однако уже не лихорадочный, а скорее напоминавший о внутреннем тепле, которое разлилось в теле после приятного отдыха.

Бульрих моргнул, не обращая внимания на высокого мужчину. Быть может, счел гостя персонажем царства грез, а может, даже столь заметная фигура меркла на фоне всего пережитого им за последнее время. Как бы то ни было, Бульрих слегка нахмурился и повернул голову влево. Еще слабый и сонный, он с некоторым усилием чуть приподнялся на локтях. На лице картографа начала расцветать теплая улыбка, а потом прозвучал и голос – Карлман даже усомнился, стоит ли верить собственным ушам:

– Клянусь всеми грибами Холмогорья, мой дорогой мальчик!

Вне всякого сомнения, это был давно знакомый голос дядюшки. И пусть он звучал немного устало и хрипло, словно его обладатель долго болел ангиной и не до конца оправился, принадлежал он тому самому Бульриху, который пропал во тьме много недель назад, к печали друзей и родных.

– Что ты делаешь здесь, у моей постели? – спросил он племянника. – Неужели остался присмотреть за старым дядюшкой?! Я, должно быть, долго спал, и, клянусь сморчками, меня мучили кошмары. Тем приятнее увидеть тебя рядом, дорогой Карлман. Спасибо.

Карлман на мгновение потерял дар речи. Он вглядывался в изможденное лицо Бульриха и постепенно осознавал, что застывшая маска безучастия, которая так долго обезображивала его, и в самом деле исчезла. Вид у Бульриха был, конечно, не совсем здоровый, но в остальном выглядел он почти как прежде.

– Дорогой дядя, это действительно ты, – с трудом выговорил Карлман и тут же снова замолчал, ощутив подкативший к горлу ком.

– А кто же еще? – с искренним удивлением спросил Бульрих. – Знаю, я долго болел и, наверное, доставил всем много хлопот, этакий бесполезный старикашка, но теперь все обязательно наладится, я сразу это почувствовал, едва проснулся. Хоть утро сегодня и пасмурное, – добавил он с сожалением, взглянув в окно.

– Утро пасмурное? – спросил Карлман и, не выдержав, усмехнулся, хотя слезы еще жгли ему глаза. – Уже далеко за полдень. Ты знаешь, что сегодня вечером состоится большое заседание совета? Оно тоже связано с тобой, – нерешительно добавил он.

– Конечно знаю, – подтвердил Бульрих, – и прекрасно помню, что старик Пфиффер хочет меня там видеть, а добрейшая Гортензия против, как же может быть иначе?

Он хитро подмигнул Карлману.

Молодой квендель даже не попытался скрыть удивле- ния.

– Так ты наконец-то все вспомнил? – спросил он, глядя на Бульриха с величайшим волнением. – Все, что пережил, что с тобой случилось и где ты был?

– Что со мной случилось и где я был?.. – повторил тот.

Последние слова слетали с его губ все медленнее, а потом он и вовсе замолчал. Бульрих крепко задумался.

– Погоди-ка, там были… деревья. Повсюду деревья. И много корней, там, в темноте… Да, деревья и корни. Как будто я был в лесу.

От Бульриха не укрылось, что племянник смотрит на него в недоумении. И неудивительно, ведь он и сам чувствовал себя не в своей тарелке, особенно учитывая путаницу в голове.

– Деревья и корни, – повторил Бульрих, погрузившись в раздумья. Он взял Карлмана за руку и похлопал по запястью худыми пальцами.

Тот ответил на рукопожатие. Когда молодой квендель ощутил, какими хрупкими стали у Бульриха пальцы, по щекам его побежали слезы.