– Какого цвета волосы?

– Да русые. Только взгляд тяжелый немного. Он тоже на меня зыркнул. Глаза, по-моему, темные, я не разобрала… Но если это тот парень, которого я в «Самшите» видела, то глаза у него карие, это точно. Он там в бильярд играл. Фактурный такой мужик… – добавила Лена, – высокий…

– А какие-нибудь приметы у него особые есть?

– Родинка над верхней губой, словно мушка. Прикольно так, – засмеялась Лена, – но это у того, которого я в «Самшите» видела, а у этого… Кто его знает – он это или не он.

Китаец остановил машину у «Репризы». Поддерживаемая им, Лена выпрыгнула из джипа и, победоносно озираясь, направилась к кафе. Китаец незаметно для нее усмехался своей доверчивости и наивности. Неделю назад, в салоне, Лена показалась ему такой милой и доброй… Сколько в человеке всего намешано! Подчиняясь охватившему его порыву мизантропии, он склонен был рассматривать любого представителя рода homo sapiens в качестве сливной ямы, клоаки для сбора нечистот.

Приступы ипохондрии случались с ним крайне редко. Танин старался не поддаваться синдрому человеконенавистничества, пичкая свое возмущенное «я» байками о «природной человеческой доброте» в стиле Жан-Жака Руссо. Но иногда ему не удавалось обмануть себя, и он погружался в меланхолию, главными чертами которой были вселенская тоска и нежелание встречаться с себе подобными. В этой меланхолии было что-то древнекитайское, беспощадно-трезвое и успокаивающе-безнадежное.

Он часто повторял про себя эти строчки Се Линь-юня.

Когда же печаль-кручина отступала, Танин опять свято верил в высокое человеческое предназначение, в победу добра. Тогда он в качестве моральной поддержки цитировал уже Тао Юань-Мина:

В «Репризе» царил уютный полумрак. Шторы на окнах были спущены. Предупредительная и любезная официантка обслужила их на высшем уровне. Через каждые пять минут она меняла пепельницу и предлагала налить даме вина. Китаец отказался от ее услуг, галантно взяв эту обязанность на себя. Ему не терпелось поскорее завершить трапезу и поехать в «Самшит». Тем более что Лена ничего дельного больше не рассказывала. Он вымученно улыбался, старательно разжевывал куски шашлыка и пил «Перье». Лена несколько раз посетовала, что ему нельзя выпить вина. Сама она налегала на «Абрау Дюрсо», словно и не думая о том, что ей еще возвращаться на работу.

Наконец трапеза подошла к своему логическому завершению. В машине Лена попыталась прозондировать почву относительно планов Китайца на этот вечер после девяти, когда она заканчивала смену, и на ближайшие два дня. Но Танин остался вежливо сух и замкнут.

Поблагодарив свою «милую» собеседницу и подбросив ее до салона, он прямиком направился в «Самшит». Он опустил стекло и полной грудью вдохнул еще прохладный вечерний воздух, в котором уже чувствовалось апрельское тепло. Освободившиеся от снега тротуары заполонили оживленные людские толпы. Они праздно маршировали по улицам, повинуясь наступающему теплу и на время забыв о своем унылом житье и суматошных заботах. Китаец снял очки, спрятал их в карман и подумал, что давно не навещал Анну. Стоило ему подумать об этом, как он загорелся желанием немедленно увидеть ее и до самого «Самшита» не мог избавиться от этого весеннего наваждения. Черт, ему так нравилось просыпаться в ее кровати, целовать ее закрытые веки и наблюдать, как волнующе медленно на ее губах расцветает сладкая утренняя улыбка. Почему он не приезжал к ней?

Китаец испытывал что-то подобное чувству вины и раскаяния. «Может, сегодня?» – подумал он.

Анна знала, что Китаец зачастую проводит время с другими женщинами. Знала и прощала. Это стало ее горькой усладой и постоянной мукой. Он не жалел ее. Любил?

Китаец воспринимал свое влечение к Анне как нечто само собой разумевшееся. Она была островком постоянства в его жизни. Другие женщины – он отчетливо понял это сейчас – поддерживали его жизненный тонус, и только. Хотя и это немаловажно. Да, к некоторым он привязывался, но вихрь непостоянства всякий раз уносил его прочь. Он называл этот вихрь ветром свободы и был искренне убежден в том, что долгое пребывание возле одной женщины способно разрушить основы его мироощущения, которое было, вне всякого сомнения, мироощущением одиночки.

При всем этом Китаец не томился тоской Дон Жуана. Иногда он довольствовался самым примитивным «пересыпом». Довольствовался с тем безразличием, с которым порой вообще смотрел на людей, видя в них послушных марионеток.

Тогда он заводил шашни с какой-нибудь красивой «коломбиной». Впрочем, на следующее утро его всегда посещало чувство досады. Он впадал в тягостное оцепенение, какое обычно наступает после неумеренного потребления водки, и… спешил в душ.

Бар «Самшит» был небольшим, но стильным заведением. Здесь звучали блюзы, а на стенах висели репродукции Пикассо и Тулуз-Лотрека. Маленькие круглые столики соседствовали с бильярдным столом. В глубине зала находилась отполированная деревянная стойка, за которой облаченный в черную сорочку и тускло поблескивающую жилетку бронзового цвета мужичок лет сорока с зажигательной ловкостью смешивал напитки. Этот обтекаемых форм, наполовину лысый кудесник смахивал на неаполитанца. Его полное лицо и черные глаза излучали дьявольскую энергию и обаяние.

В баре было полно народу, и Китаец еле пробился к стойке. Пришлось подождать немного, пока не освободится местечко рядом с большеглазой девицей, крутившей в руках пустой стакан. Она сидела, уставившись на ряды бутылок за стойкой, периодически отбрасывая с лица растрепанные пряди волос. Когда Китаец устроился на высокой банкетке с круглым кожаным сиденьем, достал сигареты и закурил, она окинула его затуманенным взглядом.

Бармен поставил перед ним пепельницу.

– Что-нибудь выпить? – он с улыбкой посмотрел на Китайца.

– Апельсиновый сок, – кивнул Китаец.

Бармен поставил на стойку пустой стакан, наполнил его соком из графина и пододвинул Китайцу.

– Что-нибудь еще?

– Я ищу одного человека, – медленно произнес Танин, расплачиваясь за сок, – он иногда сюда заходит.

– К нам много кто заходит, – бармен неопределенно пожал плечами и убрал деньги.

– У него длинные русые волосы, – Китаец поднял стакан и сделал несколько глотков, – могут быть забраны в хвост. И родинка над верхней губой.

Бармен задумался на мгновение и покачал головой.

– Не помню такого.

– А если подумать? – Китаец положил на стол сторублевую банкноту.

Черноглазый заколебался.

– А ты кто такой? – спросил он, делая вид, что не замечает денег.

– Человек, – улыбнулся Танин, сделав еще несколько глотков.

– Все мы люди-человеки, – пробормотал бармен. – Не знаю я такого.

Он отошел от Китайца и принялся обслуживать другого клиента.

– Возьмешь мне выпить, красавчик?

Китаец обернулся. Девица с пустыми, как ее стакан, глазами выжидающе глядела на него.

– Почему бы нет, – пожал он плечами, – заказывай.

Он пододвинул ей стольник, лежавший на стойке.

– Эй, Леша, – негромко окликнула она бармена, – повтори-ка мне.

– Ник, – с укором посмотрел он на нее, – ты мне уже должна. – Больше в кредит не отпускаю.

– Бабки есть, – она помахала в воздухе сотенной бумажкой, – наливай.

Увидев в ее руках деньги, Леша, как назвала его девица, молча принялся смешивать коктейль, косясь на Китайца. Тот сделал вид, что его это не касается.

– Вероника, – представилась девица, улыбнувшись и прищурив глаза. – Друзья называют меня Ник.

– Владимир, – сказал Танин, – друзья зовут меня Китайцем.