Как преподаватель (я учил подростков и десятилетних детей), а также как друг многочисленных детей моих сестер, приятелей и знакомых, я подозревал, что от очень маленьких детей могу научиться некоторым очень интересным и важным вещам. В то время я преподавал в школе, в пятом классе. Весной я взял за правило каждый день, до начала занятий, наведываться в группу трехлеток. Но Лиза была еще младше, всего полтора года. Никогда в жизни я еще не проводил столько времени с таким крошечным ребенком. Поэтому я был чрезвычайно заинтересован всем, что она делала, и с каждым днем все больше удивлялся и восхищался ее мастерством, терпением, трудолюбием, умом и серьезностью. Если я и смотрел на нее пристально, то не глазами человека, разглядывающего образец под микроскопом, а скорее с тем чувством, с которым я тем летом любовался заснеженными горами Колорадо по ту сторону долины – со смесью интереса, удовольствия, восхищения, благоговения и изумления. Я наблюдал за чудом и в какой-то мере сам принимал в нем участие.
Но позвольте мне снова вернуться в мир современной науки, в которой вертятся большие деньги и в которой (как говорят) нет места оценочным суждениям, – в данном случае, в лабораторию мозга, упомянутую ранее. В моем сознании звучит гуманный и разумный голос Миллисент Шинн. Кажется, что вещи, которые он шепчет, настолько очевидны, что о них едва ли нужно говорить вслух: «…можно подумать, будто наблюдать за детьми означает что-то делать с ними»; «Вся ценность наблюдения пропадает, как только наблюдаемые явления теряют простоту и непосредственность»; «Излишне говорить, что ни один компетентный наблюдатель не станет каким-либо образом вмешиваться в жизнь ребенка…». Какая горькая ирония – особенно последнее замечание!
Автор статьи об исследованиях мозга пишет:
Пока испытуемый нажимает цифры и стрелки, электроэнцефалограф делает стандартную запись, осциллограф выдает стандартную кривую, а компьютер, следуя стандартной программе, вычисляет средний вызванный потенциал, сужая область исследования… Основное внимание сосредоточено на «временных окнах», определяемых усредненными компонентами вызванного потенциала. Затем ученые анализируют взаимосвязи волновых паттернов во время выполнения каждой отдельной задачи. В основе анализа лежит усовершенствованный алгоритм математического распознавания паттернов, который называется SAM. Эта программа сравнивает волны, исходящие из различных областей мозга, и извлекает из общего шума слабые сигналы, связанные с задачей.
И так далее. Действительно, как замечает Лэйнг, это язык ада, язык интеллекта без сердца. Безусловно, эти исследователи не причиняют вреда испытуемым, большинство из которых, судя по всему, взрослые добровольцы из среднего класса. Но все может измениться, если однажды кто-нибудь сочтет полезным или, возможно, просто интересным изучить мозговые волны, возникающие при болевых ощущениях. В конце концов, не один ученый в этой стране ставил опасные опыты на людях, часто заключенных или бедных небелых, не получив предварительно их информированного согласия, – об одной такой обширной программе рассказывается в недавно изданной книге. В области ядерной энергетики и генетических исследований, где на карту поставлены репутации, Нобелевские премии, а теперь и большие состояния, мы слышим много рассуждений о «приемлемых рисках», как будто морально приемлемо навлекать болезни или смерть на значительное число людей, если вы не знаете точно, кто это. Это все равно что стоять с завязанными глазами посреди переполненного стадиона и наугад палить из пулемета.
В выпуске газеты «The New Yorker» от 14 декабря 1981 года опубликован длинный очерк физика Джереми Бернштейна о профессоре Марвине Мински, одном из ведущих специалистов в области так называемого «искусственного интеллекта». Он с одобрением приводит некоторые размышления Мински о свободе воли:
Наши повседневные интуитивные модели высшей человеческой деятельности крайне неполны, а многие понятия в наших неофициальных объяснениях не выдерживают критики. Свобода воли или воление – одно из таких понятий; люди не в состоянии объяснить, чем оно отличается от стохастического каприза, но твердо убеждены, что отличается. Я предполагаю, что эта идея берет свое начало в устойчивом примитивном защитном механизме. Вкратце, в детстве мы учимся распознавать различные формы агрессии и принуждения и привыкаем испытывать к ним неприязнь, независимо от того, подчиняемся мы или сопротивляемся. Позже, когда нам говорят, что наше поведение «контролируется» таким-то набором законов, мы включаем этот факт в нашу модель наряду с другими признаками принуждения… Хотя сопротивление логически бесполезно, негодование сохраняется и рационализируется дефектными объяснениями, поскольку альтернатива эмоционально неприемлема.
В этом скользком маленьком абзаце скрыта логическая ошибка, известная как «предвосхищение основания», – иными словами, попытка выдать за доказанное то, что еще необходимо доказать. Кто сказал, что наше поведение «контролируется»? Кто сказал, что эти «законы» вообще законы, не говоря уже о том, что они собой представляют? Кто сказал, что это «факт»? Это вовсе не факт, а умозаключение, гипотеза, в данном случае не более чем догадка. И так далее, и так далее. В том же духе Мински продолжает: «Когда будут созданы умные машины, – рассуждает он, снова затрагивая важный вопрос о том, можно ли приписать машине интеллект в том смысле, в каком мы его понимаем у людей, – мы не должны удивляться, обнаружив, что они, как и люди, будут путаться и упрямиться в своих представлениях о материи разума, сознании, свободе воли и прочем. Ибо все подобные вопросы нацелены на объяснение сложных взаимодействий между элементами «Я»-модели. Убежденность человека или машины в таких вещах ничего не говорит нам ни о человеке, ни о машине, за исключением того, что она говорит о его модели себя».
Что больше всего ужасает и пугает в этом холодном, равнодушном, остроумном голосе – а Мински, безусловно, не только блестящий ученый, но и видный мыслитель, – так это презрение к глубочайшим чувствам, которые мы, люди, испытываем к самим себе. Его аргументация – прекрасный пример того, что в своей книге «The Politics of Experience» (букв. «Политика опыта») Лэйнг называет «инвалидацией переживания»[4]. В приведенном выше отрывке Мински утверждает, что наши самые сильные и яркие переживания по поводу самих себя не реальны и не соответствуют действительности и ничего не говорят о нас и других, кроме наших собственных заблуждений, и что в любом случае он и его коллеги скоро создадут машины, которые будут «чувствовать по отношению к самим себе» то же, что и мы. Его слова можно резюмировать следующим образом: вы не можете ничего узнать о себе из собственного опыта, но должны верить всему, что мы, специалисты, вам говорим.
В книге «О важном» Лэйнг цитирует душевнобольную женщину, которая спросила заведующего философским отделением факультета: «Если я не чувствую, что я существую, почему бы мне не убить себя?» Под «существованием» она, конечно, подразумевала не то существование, которое свойственно машине, а нечто другое, большее. «Тривиальный философский вопрос», – ответил заведующий. Но в этом вопросе нет ни капли тривиальности. Если мы не чувствуем, что существуем и что наше существование каким-то образом важно, почему бы нам в самом деле не убить себя – а заодно всех остальных вместе со всеми еще не рожденными поколениями? Судя по тому, что творится в мире, именно это мы и намерены сделать.
Напоследок вернемся еще раз к статье об исследованиях мозга. В ней есть фотография одного из испытуемых – женщины. Она сидит на стуле; позади стоит ученый в белом халате и заботливо поправляет шлем у нее на голове. На переднем плане – другой ученый; он что-то записывает. Женщину заливает красный свет, ученого, делающего заметки, – синий. Кажется, будто это сцена из научно-фантастического фильма ужасов. Сотрудники лаборатории могут возразить: «О, да бросьте, на самом деле мы не работаем под этими красными и синими лампами. Их добавили редакторы, чтобы картинка получилась впечатляющая». Ладно, хорошо. Но зачем редакторам вообще понадобилась такая фотография? И, если это заведомая подделка, ложь, почему сотрудники лаборатории согласились на нее? Потому что такие снимки делают из науки великую и запретную тайну – не для таких, как мы с вами. Такие снимки внушают нам: только специалисты с дорогими и непонятными машинами могут познать истину – будь то о людях или о чем-то другом, – а значит, мы должны слепо верить всему, что они нам говорят. Такие снимки превращают науку из стремления к знаниям в товар, который можно купить. Такие снимки отбивают охоту у обывателей быть учеными, задающими вопросы и ищущими ответы. Вместо неутомимых исследователей, которым человек является по самой своей природе, мы становимся потребителями и данниками науки.
