Сторонники теории межполушарной асимметрии, по крайней мере более скромные из них (некоторые далеко не скромны), могут возразить: «Мы не утверждаем, что все типы мышления могут быть четко отнесены либо к левому, либо к правому полушарию. Поэтому мы даем нашим испытуемым простые задания и смотрим, где в мозге возникают электрические загогулины». Беда в том, что отделить то, что мы думаем, от того, что мы по этому поводу чувствуем, едва ли возможно. Я твержу об этом уже много лет. Со стороны любого исследователя мозга (или психолога) наивно полагать, будто испытуемые, получившие в рамках эксперимента некую «простую» задачу, не думают ни о чем, кроме этой задачи. Скорее, они думают о множестве других вещей: «Почему исследователь хочет, чтобы я это сделал?», «Правильно ли я все делаю?», «Пригласят ли меня снова?», «Что произойдет, если я сделаю что-то не так?», «А вдруг я спутаю им все данные?», «Зачем вообще это нужно?» и так далее.
Проблема таких исследований и исследователей состоит в том, что даже 64-канальные шлемы позволяют получить данные, отражающие лишь ничтожную долю того, что происходит в мозге на самом деле. Живой разум, вероятно, обрабатывает сотни тысяч, даже миллионы бит информации каждую секунду. Судить о том, как работает разум или мозг (а это не одно и то же), на основе нескольких (пусть даже шестидесяти четырех) кривых на графике – все равно что судить об обитателях океана, зачерпнув 20-литровое ведро и посмотрев на его содержимое. Ведра побольше тут не помогут. Так мы ничего не узнаем. Изучение разума гораздо больше похоже на изучение океана, чем на поиски неисправности в автомобиле. Единственный способ, с помощью которого мы можем узнать нечто важное – и даже эти данные будут крайне неполными и неточными, – это нырнуть в самую бездну наших собственных мыслей.
В основе всех этих исследований лежит еще одно глубоко ошибочное предположение: из того, что мы можем узнать о людях в очень ограниченной, необычной и часто тревожной ситуации, мы можем сделать надежные выводы о том, как они ведут себя в совершенно других, более привычных условиях.
В 60-е годы известный педагог-психолог решил исследовать, как дети сканируют незнакомые объекты. Один из его сотрудников собрал так называемую «глазную камеру». Пока испытуемые разглядывали картинки, глазная камера, расположенная на расстоянии всего в несколько сантиметров, направляла тонкий луч света на их глаза и фотографировала его отражение. По идее, крошечные точки света, запечатленные на снимках, должны были подсказать исследователям, куда в данный момент направлены глаза ребенка. Предполагалось, что исходя из этого ученые смогут выявить паттерны движения глаз при рассматривании картинок.
Чтобы дети не вертелись во время съемки, исследователи прикрепили к стульям U-образную металлическую рамку, жестко фиксирующую голову в области висков. Впереди расположили еще один ограничитель, металлический брусок. Засунув голову в рамку, ребенок должен был открыть рот и закусить брусок, обернутый картоном. U-образный зажим исключал движения по горизонтали, а «кусательный» брусок – по вертикали.
Как догадается любой, кто хоть сколько-нибудь разбирается в детях, более половины потенциальных участников эксперимента так испугались этого аппарата, что отказались даже приближаться к нему. Самые смелые засовывали голову в U-образный зажим, но, закусив брусок, мучились рвотными позывами. В итоге в исследовании принял участие лишь небольшой процент детей, привлеченных к нему изначально. Естественно, возникает два вопроса. Первый: что можно узнать о том, как дети обычно смотрят на реальные объекты в реальном мире, из эксперимента, проведенного в таких искусственных и угрожающих обстоятельствах? И второй: насколько в действительности компетентны исследователи, которые не потрудились задать себе первый вопрос?
Многие годы шотландский психиатр Р. Д. Лэйнг гневно и красноречиво писал о подобных искажениях и извращениях «научного метода», коих он вдоволь насмотрелся за свою долгую карьеру в медицине и психиатрии. В недавней изданной книге «О важном», в главе под названием «Научный метод и мы», он пишет:
Научный метод основан на вмешательстве в то, что происходило бы, если бы мы ничего не делали.
Научное вмешательство – это, пожалуй, самое деструктивное вмешательство. Только ученый знает, как вмешаться подеструктивней.
Любовь открывает факты, которые без нее остались бы нераскрытыми.
Бездушный интеллект не способен ни на что иное, кроме того, чтобы исследовать ад своих собственных адских построений посредством своих собственных адских орудий/инструментария/методов и описывать на языке ада свои собственные адские умозаключения/открытия/гипотезы[3].
Столь суровая характеристика вполне оправдана тем, что, как рассказывает нам Лэйнг в этой и других книгах, на самом деле пишут, говорят и делают современные врачи и психиатры. Позже он цитирует одного из ведущих американских психологов. В своем основополагающем, как тогда считалось, труде этот авторитетный специалист утверждает:
Все, что мы на сегодня знаем о живых организмах, приводит нас к заключению, что они не просто подобия машин, но что они являются машинами. Созданная человеком машина – это не мозг, но мозг – это очень плохо изученная разновидность вычислительных машин.
Я категорически не согласен с этой сентенцией – по крайней мере, в данном контексте. Все, что я знаю об организмах, включая то, что говорят такие люди, приводит меня к заключению, что они совсем не похожи на машины. Один известный эксперимент с крысами показал, что в ограниченном пространстве их поведение заметно меняется к худшему, причем во всех отношениях. Другие опыты предполагают, что успешность выполнения задач тесно зависит от отношения к крысе людей-экспериментаторов. Крысы, про которых говорили, что они умные, показывали лучшие результаты, чем идентичные крысы, про которых говорили, что они тупые. Разве машины нервничают и ломаются, если их в большом количестве разместить в одной комнате? Разве они работают лучше, если разговаривать с ними ласково? Кто-то может сказать, что когда-нибудь мы создадим такие компьютеры. Я очень в этом сомневаюсь. Но даже если это и произойдет, тот факт, что некоторые машины будут больше похожи на животных, ни в коей мере не доказывает, что живые организмы являются машинами или их подобиями.
Хотя представление о том, что организмы, включая людей, не что иное, как машины, весьма популярно в ведущих университетах, я убежден, что оно является одной из самых ошибочных, глупых, вредоносных и опасных идей, распространенных в современном мире. Если идея может быть губительной, то эта, несомненно, относится к их числу.
Но довольно об этом извращенном взгляде на науку и на человека. Давайте обратимся к хорошей науке, в частности, к исследованиям американского биолога Миллисент Уошберн Шинн, чья книга «The Biography of a Baby» (букв. «Биография ребенка») была издана в 1900 году и несколько лет назад переиздана в «Arno Press». В книге повествуется о ее племяннице Рут, которая описана невероятно ярко и живо. Читая эти страницы, трудно поверить, что сейчас Рут уже не младенец, а восьмидесятилетняя женщина (если еще жива). О том, как и зачем она написала свою книгу, Миллисент Шинн говорит:
Большинство детских исследований посвящено более позднему детству, школьным годам. Как правило, ученые выбирают статистический метод, практически не принимая во внимание индивидуальные особенности ребенка. Мое исследование посвящено раннему детскому возрасту и по своему методу биографическое: день за днем я наблюдала за развитием одного ребенка и подробно записывала все, что видела и слышала.
Меня часто спрашивают, насколько надежны результаты, полученные таким образом, ведь каждый ребенок уникален. Конечно, делая общие выводы из наблюдений за одним ребенком, необходимо проявлять большую осторожность, но во многом все дети похожи. Понять, в чем именно заключается это сходство, обычно не составляет труда. Младенчество и раннее детство главным образом связывают с развитием общих расовых способностей; индивидуальные различия в этом периоде менее важны, чем в более старшем возрасте. Биографический метод исследования обладает неоценимым преимуществом, ибо показывает процесс эволюции, фактическое развитие одной стадии из другой. Сколько бы сравнительных статистических данных мы ни собрали, они ничего не скажут нам о том, как именно происходят те или иные изменения. Предположим, я установила, что тысяча детей научились стоять в возрасте сорока шести недель и двух дней. Что это говорит о стоянии как о стадии человеческого развития? Очень мало. Гораздо больше я узнаю, если внимательно понаблюдаю, как учится балансировать на своих крошечных ножках один-единственный малыш.
Возможно, мне следует сказать несколько слов о том, как у меня вообще возникла мысль написать биографию ребенка: меня часто спрашивают, как следует работать над такими вещами. В моем случае это не было сделано с какой-либо научной целью: я не считала себя достаточно компетентной, чтобы вести наблюдения, имеющие ценность для науки. Тем не менее долгие годы я мечтала своими глазами увидеть чудесное развитие человеческих способностей из вялой беспомощности новорожденного; наблюдать за этой захватывающей драмой эволюции ежедневно, поминутно и постараться понять как можно больше – отчасти ради удовольствия, отчасти в надежде уяснить для себя что-то новое…
Сотни раз мне задавали вопрос: «А не вредит ли детям эта биография? Разве они не нервничают? Не смущаются?» Сначала эти опасения казались мне странными – можно подумать, будто наблюдать за детьми означает что-то делать с ними. Разумеется, некоторые ведут себя столь глупо и неумело, что действительно способны нанести серьезный ущерб. Каждый день тысячи родителей рассказывают анекдоты о детях в их присутствии, и если такой родитель превращает малыша в объект исследования, трудно сказать, сколько бед он может натворить, открыто препарируя детское мышление, настойчиво расспрашивая его о том, что происходит у него внутри, и беззастенчиво экспериментируя с его мыслями и чувствами. Но такое наблюдение столь же бесполезно с научной точки зрения, сколь и вредно для ребенка: вся ценность наблюдения пропадает, как только наблюдаемые явления теряют простоту и непосредственность [курсив мой. – Дж. Х.]. Излишне говорить, что ни один компетентный наблюдатель не станет каким-либо образом вмешиваться в жизнь ребенка… Я сижу у открытого окна и записываю лепет моей племянницы, которая играет во дворе. Если в дальнейшем девочка вырастет избалованной, винить в этом следует какие-то иные силы, а не мою безмолвную записную книжку.
В 1980 году вышла книга Гленды Биссекс «Gnys at Wrk» (Cambridge: Harvard University Press, 1980). Она очень понравилась мне и, думаю, непременно понравилась бы Миллисент Шинн. В начале Предисловия Гленда пишет:
Это рассказ о том, как один ребенок учился читать и писать, начиная с пяти лет, когда он впервые познакомился с буквами, и заканчивая его одиннадцатым днем рождения.
Когда я только начала делать заметки о развитии моего маленького сына, я не знала, что собираю «данные» для «исследования»; я была просто мамой, которая обожала все записывать. Поскольку некогда мне довелось прослушать курс по развитию речи в Гарварде, формирование речевых навыков у моего собственного ребенка представляло для меня особый интерес. Кроме того, я была учительницей английского языка и хотела понаблюдать, как он учится читать. Когда Пол начал писать свои первые слова, я была изумлена и заинтригована. Лишь позже я узнала об исследовании Чарльза Рида, посвященном детской орфографии. Эта его работа произвела на меня столь сильное впечатление, что я и свои заметки стала рассматривать как «данные»…
В этом исследовании я не стремлюсь к общим выводам, которые можно «применить» к другим детям; скорее, я хочу побудить читателей и специалистов внимательнее приглядеться к самому акту учения. Именно к акту, предполагающему драму и действие…
Вначале Пол был бессознательным субъектом, не подозревавшим о роли моего магнитофона и записной книжки. Примерно в шесть лет он впервые осознал, что происходит; мой интерес и внимание явно доставляли ему удовольствие. К семи годам он сам стал наблюдать за собственными успехами. Когда я проводила первичный анализ данных за первый год (5:1–6:1) и раскладывала на столе его писанину, он охотно рассматривал ее вместе со мной и даже пытался читать. Свою задачу он видел в том, чтобы взломать то, что некогда представлялось ему шифром, кодом. Эти первые слова были наглядным свидетельством его прогресса и давали ощущение удовлетворения. «Кажется, тогда я не знал о немой e», – однажды заметил он (7:8). Примерно в то же время Пол увидел, как я записываю какой-то вопрос, который он задал о правописании. Я спросила, как он относится к тому, что я записываю его слова. «Когда я стану старше, я буду знать, о чем спрашивал, когда был маленьким», – ответил он.
В восемь лет он стал более застенчивым и начал возражать против открытого наблюдения и ведения записей, так что я перестала это делать. Однажды, когда я тайком наблюдала за латерализацией функций, он заглянул в мою записную книжку и проворчал: «Мне не нравится, когда записывают все, что я делаю» (8:0). Пол по-прежнему приносил мне все, что писал (кроме личных заметок): как и я, он понимал, насколько это важно. В девять лет он стал полноценным участником исследования – ему было интересно, почему раньше он читал и писал именно так, а не иначе. Когда я высказала предположение, что, читая вслух, он тем самым хотел получить обратную связь со стороны взрослых, Пол возразил, что взрослые тут ни при чем – ему самому нужно было слышать слова, чтобы понять, правильно ли он все делает.
Это исследование создало особую связь между нами; и я, и Пол живо интересовались работой друг друга, и оба с превеликим удовольствием следили за тем, как он растет и развивается. Я стала ценить в своем сыне определенные качества, которые в противном случае остались бы незамеченными».
В 1960 году, когда я впервые начал делать заметки о Лизе, я не думал, что собираю данные, провожу исследование или готовлюсь написать книгу. Я был заинтригованным и восхищенным взрослым, который (как и миссис Биссекс) просто «обожал все записывать». Обычно это были письма друзьям или личные заметки, копии которых я рано или поздно тоже отправлял друзьям. Сначала у меня и в мыслях не было превратить эти письма и заметки в книгу; в самом деле, когда моя подруга Пегги Хьюз заметила, что я могу и должен это сделать, я счел эту идею невозможной и абсурдной.
