Лондон Пушкин в Лондоне Но Лондон звал твоё внимание. Твой взор С волнением обегал тот каменный забор, И ты уже входил в другое государство, Желая получить английское гражданство. О, этот сладкий миг! Ты долго ждал его, Не видя Англии, не зная ничего, Ты так её любил с дождями в непогоду, Привязываясь к ней всё больше год от года. Футбол английский и английский чай, Да и о Байроне ты слышал невзначай. Но зрелого тебя Шекспир пленил – Ты плакал в крик, а чёрный всё душил, Ломая позвонки наивной Дездемоны, Поправ супружества извечные законы. Ты торопился побывать в Гайд-Парке, Чтоб с Марксом дёрнуть по неполной чарке, И Энгельса, поймавши за нательный крест, Заставить вновь писать проклятый «Манифест». Шотландских юбок не носил с дизайном «каро», А в родословной имена Абрам и Сара Со смолью эфиопскою кудрéй Вели на мысль: «Да ты и впрямь еврей». Но Бенкендорф копал петровские архивы, И докопавшись до древнейшей Хивы, Не смог найти надёжный компромат, О чём ушёл доклад немедля в Скотленд-Ярд. Кто кофе пил, а кто цедил цикорий, И электрон, лишившись траекторий, Достигнул пятой скромной запятой. Все долго ждали немцев на постой. Туманы низко над Европой плыли, И крематории людьми топили. И в общей суматохе бурных лет Не брали псы поэта лёгкий след. Отравлен воздух пеплом жжённой плоти, И кровь, и страх в мозги опять колотят. Под подозреньем каждый скрип и дом, Не дремлет больше ушлый управдом, Не спят лифтёры, дворники, консьержки, В пайках урезаны талоны на орешки. И только семечки проклятые грызут И в донесеньях нáверх нагло врут. А Пушкин жив по-прежнему в томах и строчках, И вовсе не намерен ставить точки. Хоть пуля всю брюшину порвала, Жизнь не закончилась – она к себе звала. И вместе с ней он жил, и ею он дышал, Он мучился, любил, скитался и страдал. И, наконец, по матери родня, большой приятель, Кентерберийского собора настоятель Помог ему и визу схлопотал: Так через двести лет он в Англию попал. 2008 г. Стадион «Уэмбли»
Упёрся самолёт колёсами в бетон, И вот он – Лондон. Здесь опять дождливо. Через кишку-туннель выходишь на перрон, Шагаешь без зонта привычно торопливо. Что Лондон без зонта? Как замок без ворот Открыт ветрам, дождям – погода не для гребли. И если солнце в тучах вдруг окно пробьёт, То только, чтоб попасть на стадион «Уэмбли». Сегодня здесь игра, сегодня здесь футбол, Под мощный рёв трибун уже дрожит фундамент. Так бурно отзывается на гол Холодный чопорный британский темперамент. Накал страстей и этот шум трибун Рождают музыку и чудеса движенья. Семи не хватит нот, чтоб звуки нежных струн Сумели повторить такое исполненье. Какие увертюры здесь звучат всегда! Какие «pa de deux» солисты исполняют! Адажио с мячом в полёте без труда С искусством цирковым в азарте совмещают. На поле свой Нуриев, Павлова своя, От чёрного Пеле до светлого Стрельцова: То румбу, то трепак, как дружная семья, Ногами наций отбивают образцово. Для англичан футбол – по-своему балет. С сигарой длинной не проскочишь в Ковент-Гарден. Пусть пиво и бекон упрятаны в пакет – Ты будешь всё равно там слишком «авангарден». А здесь, в «Уэмбли», зал в сто тысяч мест, Репертуар не мал, всегда одни премьеры, И сцена меж трибун попала под арест Поклонников страстей непримиримой веры. Наполнен стадион, все с нетерпеньем ждут. Выходит рефери (не втиснешь в смокинг летом). Он дирижёр в трусах, за ним рысцой бегут Солисты и состав всего кордебалета. В руках у рефери из кожи реквизит – Как любят все его, но норовят ударить – Простой и круглый мяч летит или лежит, Готовый сам страдать, чтобы других забавить. Публичный мазохизм: стараются в лицо Мячу ногой заехать в бутсах, не в пуантах, И в то же время, как любимой письмецо, Собой укрыть спешат с отвагой дуэлянтов. А рефери – не поп-расстрига, не монах, Что со свистком неведомых чертей гоняет; Его короткий свист, как дирижёрский взмах, И всё на поле и трибунах замирает. Таким остался в памяти моей Тот «Уэмбли» стадион в разгар футбольной драмы. И я, как в юности, в компании друзей На Нижней Масловке, а, значит, на «Динамо». 2012 г. Нью-Йорк
«Нью-Йорк… Какая утра нежность…» Нью-Йорк… Какая утра нежность, Бульваров, авеню безбрежность, Фонтанов звонкая капель И соловья спросонья трель. Здесь по деревьям белки скачут, Утята на прудах судачат, И с океана свежий бриз Росу роняет на карниз. Причудливость любых фантазий, Религий – рой многообразий. Нью-Джерси это иль Бродвей – Ты здесь не негр и не еврей, Ты не мулат, не мексиканец – Ты просто здесь американец. Не выделяется никто: В чалме, кроссовках иль манто. Здесь всё громадно, всё – размах, Бескрайность побеждает страх И притупляет боль и чувства Непревзойденностью искусства – Искусства жить, творить, блистать, Искусства под знамёна встать Капитализма и прогресса, Предпринимательского стресса. Лифты снуют по небоскрёбам, Портье склоняются к особам, Скрываясь в зеркалах дверей Под глянцем собственных ливрей. Звучит признательность в приветах, А чаевые – не конфеты, И не желание урвать, Ведь с них нельзя налоги брать. Но старый теоретик Маркс Мечтал об обществе для масс И поголовно общем счастье, Ну, скажем, с самого зачатья. Он думал, знал и предрекал, Когда с кухаркой сладко спал, Не по законам раввината, О роли пролетариата. Известно, что труд стоит денег, Не важно, центов иль копеек, А Маркс, возможно, смел шутить, Желая деньги отменить И всё свалить на богатеев, Экспроприаторов – злодеев. Рождён ты, скажем, от доярки – Тебе готово место в банке. Гуляй, мочись, мочи других, Но не подумай, что Маркс – псих. Зятья и дочки уверяли: За ним не знали аномалий. Но если ты хозяин лавки, Всю жизнь протопал у прилавка, Сыры кромсая с колбасой, Обильно смоченных слезой – Слезой трудов, обид, лишений, Клиентов грубых поношений, И для семьи на склоне лет Сливной обстроил туалет (Сугубо личный и с биде), Не предвкушая о беде, Согласно Маркса толкований – Не дремлет ушлый пролетарий. Мечты слезами не унять, Тебя придётся уплотнять, И унитаз твой персональный Вдруг превратился в коммунальный, В биде засолят огурцы – «Трудмассам» не нужны дворцы. А зеркал бронзовые рамы Заменят «Манифест» с «Программой». С кем жить: с врачом, иль белошвейкой? – Решает только партячейка. Откуда рой таких идей, Где почерпнул их чародей: То ль в древних пантеонах Рима, Иль у стены Иерусалима, Внимал ли виршам Ватикана, Или премудростям Корана? В читальнях Бонна и Берлина При свете лампы с керосином Ночь напролёт под шум дождя Склонялась голова вождя Всемирного пролетариата С лицом простого адвоката К работам энциклопедистов, Историков, экономистов. И с терпеливостью Христовой Он перекраивал основы Мировоззрения людей. Отшельник мудрый иль злодей… В материю, лишаясь страха, Поверил он; от Фейербаха Событий ход ввести в закон Был мудрый Гегель привлечён. А дети Маркса – все девчонки, И не хватает на пелёнки, Друг Энгельс часто выручал И кредиторов ублажал. Плывут над континентом стоны – Свои внедряет Маркс законы, И от предчувствия баталий Вставные зубы скрежетали. «Отжил капитализм свой век! На баррикады, человек!» – Тряс бородою в пене бредней О стадии его последней. Писал с усердьем «Капитал», Прудона раскритиковал, Ценил парижских коммунаров Для разжигания пожаров. А где-то там, в России дальней, Другой и тоже гениальный Продолжил путь борьбы, свободы И, не смотря на все невзгоды, Аресты, ссылки и гоненья, Поставлен не был на колени. В петле он брата потерял И отомстить всем возмечтал. И в этой мести лютой, страстной, Сплотил авантюристов в касту… Купе вагона, броневик… А в остальном солдатский штык, Добив законы и культуру, Заложит камни диктатуры, И пролетарский произвол Забьёт России в душу кол. Пойдут этапы до Сибири, И даже в собственной квартире, Забыв про качку, броневик, Теряющий свой стыд, старик, Листы расстрелянных сверяя, От злых болезней иссыхая, Толкал Инессу на аборт, Надежде не давал развод. Россию зная понаслышке, Он экономику по книжке Стратега Маркса изучал, Статистику подтасовал, Лукаво над пером сопел – И получил то, что хотел: Вместо убогих деклараций – Взрыв авантюрных ситуаций. «Засучим рукава! За дело!» Семь десятилетий пролетело: Себя объели до костей, Стыдимся собственных детей, Пред заграницей шапку ломим И ничего не производим. Казна пуста, огромный долг – Отдали души под залог. За годы долгие страданий Никто не ищет оправданий, Никто прощения не просил – Быть может, не осталось сил: Приходится не спать, сквозь дрёму Ждать понятых, и управдома, И типов в кожаных пальто. На суд из них явился кто? Пусты скамейки подсудимых, И стёрлись образы любимых, Забитых, загнанных в стада, И не вернуть их никогда. А извиненья и награды? Им больше ничего не надо! Им ничего, а нам – так мало, И я смотрю на мир устало. И лифт взлетает в небоскрёб, Как гвоздь железный входит в гроб Похоронить воспоминанья, Сомненья, муки и страданья, И тень свою в остатках света Увидеть в зеркале паркета. И как я рад, что где-то рядом Необозримою громадой Передо мною за окном Нью-Йорк прощается со сном: Машины чистят мостовые, На перекрёстках постовые Вмиг зажигают светофор, Путь открывая на простор. Бомжи шевелятся в коробках, Утята входят в воду робко, Фонтанов свежая капель По веткам прыгает, как шмель. И, несмотря на вой пророков, Не сбылся ни один из сроков: Капитализм ещё сильней В «последней стадии» своей. И этой «стадией последней» Довольны бомж, ночлег в соседний Подъезд проворно поменяв, Портье, галантно мзду приняв, Врач, ухмыляясь гонорару, Швея, костюм прогладив паром. А бакалейщик, как везде, Жене своей купил биде. 2011 г. |
