Защита себя от материнской боли может быть еще сильнее осложнена из-за табу, связанных с прекращением связей с матерью. Это и культурная позиция, и терапевтическая.

Я знаю это не понаслышке, потому что видела это в глазах незнакомцев: удивление на лице коллеги, когда, отвечая на ее вопрос, я сказала, что моя дочь никогда не видела свою бабушку, или то, как врач посмотрел на меня после того, как спросил меня об истории болезни моей матери, а я ответила, что не знаю, добавив, что не видела ее и не говорила с ней более пятнадцати лет.

Кэти работает бухгалтером в небольшой компании и является матерью восьмилетней девочки, которую она воспитывает со своим вторым мужем. Она прожила четырнадцать лет без общения с матерью и только недавно начала возобновлять эти отношения. Разочарование Кэти чувствуется, когда она рассказывает мне свою историю: «Я была одной из трех дочек, и единственной, у кого были какие-либо проблемы с нашей матерью. Забавно, потому что я всегда была самой успешной из всех нас – отличницей в школе и все такое, популярной девчонкой. С самого детства она говорила мне, что была уверена, будто меня перепутали в роддоме. Ей всегда было нечего сказать обо мне хорошего, и, наконец, когда я пошла в колледж в другом штате – и была первым человеком в семье, который пошел в колледж, – я смогла отдохнуть от нее».

Кэти делает паузу, затем продолжает более низким голосом: «Она ни разу не звонила мне в те годы – даже когда родилась моя дочь. Я наконец-то поддалась давлению семьи и позволила матери вернуться в мою жизнь, и все, что я могу сказать: все так, как и было. Ничего не изменилось. Она критикует меня за все так же, как всегда, за исключением того, что теперь критика включает то, какая я мать, жена, хозяйка. Я думала, что желание помириться будет взаимным, но теперь мне ясно, что я не важна сейчас и никогда не была важна для нее». Кэти не решила, что делать с их отношениями, но ей ясно одно: «Это не имеет ко мне никакого отношения. Я не понимала этого, когда была ребенком, но теперь, оборачиваясь назад, я понимаю, что не сделала ничего, чтобы заслужить ее плохое отношение. Это ее проблема».

Следует сказать, что терапевты, как правило, также придерживаются мнения, что полностью обрывать отношения с матерью не стоит. Многие терапевты считают, что решительность или здоровая привязанность должны достигаться в отношениях между матерью и дочерью, а не вне их. В то время как некоторые терапевты посоветуют своим пациентам взять временный перерыв, мало кто когда-либо советует совсем перестать общаться с матерью. Даже книги самопомощи, как правило, пропагандируют, чтобы дочери были «справедливы» в оценке своих матерей; как говорит один писатель: «Опасность заключается в том, что можно уйти из крайности в крайность: либо обвинить мать во всех смертных грехах, либо полностью обесценить страдания дочери. Важная задача дочери – взглянуть на эти отношения с обеих сторон».

Но для некоторых дочерей, в том числе и для меня, «развод» с матерью был единственным способом продвижения в здоровое будущее.

Большинство дочерей, которые порвали со своими матерями, признают, что это не просто «решение», а стратегия выживания, которая предлагает только частичное исцеление от пережитых травм. Независимо от того, происходит ли расставание с матерью из-за осознанного «развода» или смерти, результат очень далек от совершенства. Мать Терри умерла, когда ей было восемнадцать, положив конец царствовавшему в их «семье» террору и эмоциональному насилию. Но даже внезапный финал вовсе не был окончанием. Голос Терри низок, но настойчив, когда она говорит мне: «Во мне всегда есть дыра, которую нужно заполнить, но не получается. Ни любовь моих четверых детей или моего мужа, с которым я двадцать с лишним лет, ни моих друзей, не заполняют ее. Она как незашитая дырка на ткани. Можно вплести нити, чтобы восстановить переплетение – нити других отношений, – но дыра все еще там».

Я точно знаю, что она имеет в виду: я унесу с собой в могилу скорбь по материнской любви, которой никогда и не было, вместе с несбыточным желанием родиться у кого-то другого.

Дочь, которая является единственным ребенком, несет особое бремя, поскольку у нее нет брата или сестры, которые могли бы помочь ей оценить реальность и адекватность своих эмоций по отношению к родителю. Она с большей вероятностью почувствует, что несет ответственность за поведение своей матери. Как сказала мне одна женщина: «Я действительно думаю, что я была бы другой, если бы у меня была сестра, потому что у меня был бы буфер, который мог бы помочь мне или обсудить проживаемый опыт, или отвлечься от выходок моей матери». Другой единственный ребенок – Сара, ей пятьдесят два года, она художница и писательница, которая теперь живет в Висконсине со своей группой, в двух тысячах миль от того места, где выросла. Она ушла из дома в возрасте восемнадцати лет, когда поступила в колледж, и никогда не возвращалась. «У меня была стратегия ухода, – сухо говорит она, – с тех пор как я была маленькой». У нее нет детей, объясняет она это так: «Я обещала себе, что у меня никогда не будет детей, пока я не смогу понять, как воспитывать их лучше, чем моя мама воспитывала меня». Ее ранний опыт может вызвать приступ клаустрофобии: ее мать душила заботой, контролировала, и в то же время ей невозможно было угодить. Оба ее родителя были младшими из двенадцати братьев и сестер, а мать воспитывалась главным образом старшими братом и сестрой, потому что собственная мать игнорировала ее.

Большинство ранних воспоминаний Сары о том, что ее контролируют и ограничивают – заставляют сидеть в кресле, пока мать готовит ужин, и велят не говорить, чтобы не отвлекать ее или «не мешать ей». Ее мать не хотела, чтобы она помогала, и, в редких случаях, когда она это делала, критиковала все, что делала Сара. «Мне казалось, что за мной всегда наблюдают», – говорит Сара. Если она не съедала все содержимое тарелки за ужином, то тарелка отправлялась в холодильник, где становилась завтраком Сары, или обедом, если необходимо. «Я чувствовала, как будто на самом деле не существовала, и я привыкла жить под радаром», – говорит она мне. «У меня была насыщенная фантазия – в комплекте с воображаемыми братьями и сестрами, друзьями и животными. Когда мне было пять, мы переехали в новый дом, и мама выбросила все мои плюшевые игрушки. Я заменила их воображаемыми, а позже – воображаемыми сценариями о том, как мои родители на самом деле не были моими родителями и что мои настоящие родители придут за мной когда-нибудь». Когда она подросла, ей стали запрещать играть с другими детьми. Это объяснялось, как она мне говорит, соображениями безопасности и подстраховки, как и другие запреты. Чтение стало для нее источником ощущения безопасности еще в раннем возрасте. Оно было способом спрятаться от окружающего мира и в подростковом возрасте, когда она открыла для себя научную фантастику. Но отец Сары побудил ее посвятить время школе. «И это, – говорит она, – спасло меня. Не думаю, что отец действительно знал о том, как мать обращалась со мной – дом был ее доменом, а работа – его, но он дал мне ту поддержку и вдохновение, которое в конечном итоге позволило мне получить стипендию в хорошем колледже подальше от дома».

«Она могла быть откровенной и дальновидной, совсем не такой, какой была со мной, и это ощущалось очень странно. Как она могла быть такой милой на публике и тогда такой злой для меня? Это заставляло меня чувствовать себя сумасшедшей. Я помню, как однажды у меня в гостях был кто-то, и мать пекла печенье – то, чего она никогда не делала, – и то, как все это казалось таким нормальным, как будто она делала это каждый день, как любая другая мать, делало это еще безумнее». Отец Сары умер, когда она была на первом курсе колледжа, и Сара, как она сама говорит, «ушла в самостоятельно выбранную семью». Когда я спрашиваю, как ее отношения с матерью повлияли на формирование ее личности, ее вдумчивый ответ подчеркивает, как детский опыт формирует всех нас как очевидными, так и не очень, способами: «Оглядываясь назад с позиции взрослой, я понимаю, что некоторые из детских привычек остались со мной, иногда в более скрытой форме. Когда я была связана с театром, я работала над освещением, освещая других, но оставалась за кадром, подальше от центра внимания. Как художник, я в основном играю роль наблюдателя даже сейчас, я отделена от мира объективом камеры. Но богатый внутренний диалог, который я использовала, чтобы пережить свое детство, до сих пор очень мне помогает».