После Любшина Пронин без предварительных звонков зашел к директору музея Ирине Антоновой. Они не были знакомы. Но Ирине Александровне достаточно было одного взгляда, чтобы понять, какую организацию представляет этот элегантный пожилой усач. Знала бы она, что именно Пронин (тогда молодой сотрудник госбезопасности) отправлял её отца в командировку в Берлин. Наставлял, проверял… Он работал в нашем постпредстве, но заодно выполнял и другие обязанности, о которых не пишут в газетах. И его дочь относилась к таким людям, как Пронин, с заведомой приязнью.

– Меня зовут Пронин. Иван Николаевич Пронин.

– Антонова. Ирина Александровна, – она встала ему навстречу, подала руку.

– Видите, какая беда случилась. Нужна полная секретность. Завтра в газетах выйдут репортажи о реставрации картины.

– Понимаю вас. Готова помочь, чем могу.

Они с полчаса говорили о сотрудниках музея, о том, как и кто мог проникнуть в охраняемое здание.

А потом Пронин еще немного побродил по музею. Ему показали раму украденной картины. Холст вырезали грубо, скорее всего обыкновенной финкой. А выставка действительно была богатая. И Рубенсы самые настоящие – из коллекции великого князя Константина Константиновича. «Как редко я бываю на выставках, в музеях… – думал Пронин, – разве что если бываю заграницей, забегаю. А в любимой Третьяковке не был уже много лет. Васнецова не видел, Репина, Саврасова с его грачами. А ведь это про моё детство картина. И как ее любили в России!»

Любшин подбежал к Пронину, помахивая огромным листом.

– Это фотокопия пропавшей картины.

– Спасибо, пригодится. Экий задумчивый мудрец! – сказал Пронин, поглядев на евангелиста. – Как вы считаете, о чем он здесь думает?

– Пишет Евангелие, наверное.

– А мне кажется, он задумался о том человеке, который его украдет. Неприятно ведь старику оказаться в нечистых руках! Он рожден для галерей, для прекрасных залов.

Любшин усмехнулся.

– А меня, наверное, теперь снимут с работы.

Пронин пожал плечами:

– Вот тут ничем помочь не могу. Подставились вы серьезно. Как решит руководство – так тому и быть. У нас строго, вы знали, где работаете. Это еще нынче времена мягкие. Честно говоря, думаю, вас и в звании понизят, несмотря на пенсию. Были отставным полковником – станете отставным майором. А то и капитаном. И это еще хорошо. Вам сколько лет?

– Шестьдесят скоро.

– Во время войны где служили? – спросил Пронин, как будто не мог справиться об этом в конторе, где бы ему быстро выложили все нюансы досье товарища Любшина.

– Партизанское движение поднимал. На Брянщине, потом в Белоруссии. Два ордена Красной Звезды у меня.

– Я похлопочу за вас, – сказал Пронин участливо. – Может, всё и не так плохо окажется. Вы можете дать характеристику на каждого из тех, кто сегодня с утра здесь работал?

– Считайте, что уже сделано. И у меня соображения имеются, и моих ребят напрягу.

– И еще вопрос. Ночью и утром в галерею были какие-нибудь случайные, непредвиденные визиты?

– Вот за это могу ручаться – нет. Единственная форс-мажорная ситуация – пьяный пробрался в музейный дворик. Ну, вы видите, у нас удобно. Скамеечки, кустики, деревца. Но наш охранник Петров его быстренько вывел, о чем и доложил мне.

– Вот об этом пускай Петров напишет подробно. Где это случилось, сколько времени заняло. Очень возможно, что это был отвлекающий маневр, который мы проглядели.

– Мы проглядели… – понуро повторил Любшин.

– В первую очередь вы, конечно. Еще вопрос. Прошу отвечать максимально точно. Что на выставке планируется на завтра? Будут какие-нибудь мероприятия?

– Так точно. Придут западногерманские туристы. Вместе с посольскими. Отношения с Бонном у нас, как известно, напряженные. Поэтому мы к ним заранее готовимся.

Пронин кивнул:

– Понятно. Всю документацию про немцев прошу доставить мне в кабинет. Мне, кстати, нужен здесь тихий кабинет с телефоном.

Любшин рад был услужить.

– Кстати, какие у вас отношения с заместителем директором музея? Что это за птица? Я имею в виду Мочульского, который отвечает за немецкую делегацию.

– Из профессионалов. Всю жизнь искусством занимается. Докторскую пишет и прочее. Его еще при Сталине поставили, опытный человек, хотя и не старый. Говорят, по вопросам проведения выставок и формирования экспозиции просто ас. В наши дела не вмешивается, характер не проявляет. Тихий человек, интеллигентный. Покладистый. Хотя держится несколько барственно.

– У вас, конечно, есть досье на всех работников музея, включая рабочих, которые приписаны к другим конторам? – Пронин внимательно и строго поглядел на Любшина.

– Случайных людей здесь нет. Через дорогу, в двух шагах – небольшое строительное управление. Они обслуживают несколько центральных объектов. Люди проверенные. У нас работают только бригады из этого управления. Есть и свои сотрудники – плотники, уборщики и так далее. Их немного, все у меня на карандаше.

– И сегодня утром были они?

– Конечно. И было их совсем мало – человек десять. Точнее – девять.

– Расскажите, пожалуйста, о каждом из них.

Любшин действительно хорошо знал здесь всех и каждого. Отвечал без натуги, явно не фантазировал. В сущности, он неплохой специалист, особенно для пенсионера. Хватка есть. Но воры его переиграли, переиграли… Такой прокол из биографии не вычеркнешь.

Подходящий кабинет для Пронина быстро нашелся. Работать там действительно было удобно – теневая сторона, магнитофон, пишущая машинка, карандаши, бумаги, удобный стол. Толстая папка с разработками на завтрашних немцев – почти о каждом была известна вся подноготная. В любой момент можно вызвать машинистку. Есть возможность и допросы вести, и поразмышлять в одиночестве. И действительно – тишина, толстые стены.

Пронин позвонил в контору.

– Да. Пока всё понятно только в общих чертах. К сожалению, оплошность исключена, это воровство. Да. Любшин мне нужен, пока не трогайте его. Прошу прислать группу криминалистов – человека четыре. Территория тут большая, всё нужно обследовать уже сегодня. Пальчики, следы. Я запретил уборку, наводить лоск будут ночью. Завтра выставка продолжается. И даже намечена экскурсия западногерманских туристов. Мы, к сожалению, не можем бесконечно хозяйничать в этом музее.

Пронин повесил трубку, принялся листать каталог выставки. Что там пишут про этого Луку? История детективная, в нем совсем недавно опознали кисть Хальса. Зато сейчас это официально признано всем миром. Этот художник редко обращался к религиозным мотивам, тем ценнее его евангелисты. Гордость одесского музея. А Лука – самая самобытная работа из четырех. Ну, конечно, кто бы стал воровать не самую самобытную? Жизнь – штука логичная, на том и стоим. Хотя прямолинейная логика у преступников часто соседствует с логикой парадокса.

Домой, на Кузнецкий, Пронин вернулся поздно, после полуночи. Всё прохаживался по залам Пушкинского музея, беседовал с криминалистами, которые зафиксировали, кажется, все следы и пятна на полу, коврах и стенах – в особенности поблизости от пропавшего Хальса.

Обессиленный, он повалился на диван. К счастью, телефон на длинном проводе стоял рядышком, на журнальном столице. Пронин набрал Кирия – своего верного ученика, уже носившего полковничьи погоны. С давних пор он привык называть его по фамилии. Уж так между ними повелось.

– Кирий? Не спишь?

– Не сплю, Иван Николаевич, чай с женой пьем.

– Поздновато. Ну, да ладно. Завтра в Пушкинский музей немецкая делегация прибывает. В пять утра мне должны доставить полную информацию о каждом из них. Она у тебя уже имеется?

– К пяти утра будет, Иван Николаевич.

– Если что – меня не будить, оставьте у Агаши. Ну, это ты знаешь.

Пронин выпил полстакану остывшего чаю, укрылся пледом – и минут за пятнадцать глубоко уснул. Спал, не просыпаясь, а потом вздрогнул, проснулся, поглядел на часы – шесть. Отлично. Кирий, вероятно, уже всё прислал. Пронин прошел на кухню. Так и есть. Агаша оставила на столе толстенную папку – там и фотографии, и газетные вырезки, и машинописные листы – на русском, на немецком. Всё, что нужно, вполне основательно. Пронин зевнул. Он выспался, но еще хотелось немного подремать. Нет уж. Хлебнув теплого Агашиного клюквенного морсу, он прошел в кабинет и занялся изучением папки.