Что ж, Пронин обрызгался бельгийским одеколоном, надел новый костюм – темно-серый, пошитый известным рижским портным, повязал галстук – и верный водитель Могулыч за пять минут доставил его в министерство культуры.

Худой, как жердь, и сутулый, как знак вопроса, помощник Фурцевой встретил его у подъезда, подхватил и почтительно провел к кабинету. В его глазах Пронин прочитал испуг затравленного зверька: как будто началась война или его начальнице грозила неминуемая отставка… Если дело действительно в отставке – он вряд ли мог помочь. Тягаться с Брежневым и Косыгиным из-за прекрасной дамы, даже если она министр культуры – дело бесполезное. Да еще и наказуемое. К тому же это не имеет отношения к профессии Пронина: внутрипартийными дрязгами он не занимался.

Но вот и кабинет. Фурцева не вышла, а просто выбежала ему навстречу. А, может, точнее было бы сказать – выпорхнула. Екатерина Алексеевна недурно выглядела для своих лет, хотя тревога искажала ее миловидное лицо. Пронин сразу отметил, как легко она прыгала и поворачивалась на высоких, тоненьких каблуках – как девушка. Радушно улыбнулась ему, но испуга скрыть не смогла. В ведомстве явно случилось что-то из ряда вон выходящее, настоящая трагедия.

– Товарищ Пронин, дорогой Иван Николаевич! Я так долго вас ждала…

– Поверьте, я мчался к вам без промедлений.

– Конечно, конечно, дорогой Иван Николаевич. Просто тут такое дело… Международного уровня!

Сутулый помощник, опасливо озираясь, оставил их наедине. А Фурцева продолжала щебетать:

– Поверьте, речь не о моем личном престиже, я отставки не боюсь. Речь о мировом престиже нашей страны. Сейчас, после ухода Никиты, американцы только и ждут, чтобы мы оступились. И тогда пойдет целый вал пропаганды, клеветы… Но вы это знаете лучше меня. А тут… Вы знаете, в Пушкинском музее проходит выставка. Ее жемчужина – картина голландского художника Хальса. Это старинный, великий мастер.

– Да, я наслышан, долгое время картину считали более поздней, но наши ученые стопроцентно доказали, что это Хальс. Она экспонируется в Одесском музее, не так ли?

– О, вы всё знаете. Ну, конечно, наши органы знают всё! А я забыла предложить вам стул. Простите великодушно. Нервы стали сдавать. Полтора года в отпуске не была ни денёчка.

Они сели. Даже не напротив друг друга, а просто рядом. Фурцева продолжила трагическим тоном:

– Сегодня на выставке санитарный день. И вы представляете? С утра картина исчезла. Святой Лука. Евангелист. Шедевр, бесценная работа, достояние советского народа, обретённое совсем недавно. И вот…

– Да, Екатерина Алексеевна, дело печальное, но это епархия Московского уголовного розыска. Там такие асы! Сыскари высочайшего класса. Среди них есть интеллигентные ребята, которые вам бы подошли. Я могу присоветовать и даже договориться. Там достойные ребята, поверьте. Нескольких могу вам лично рекомендовать. Вот, например, Володя Михейчев. Уже подполковник. Настоящий профессионал! И человек честнейший.

Фурцева еле заметно нахмурилась.

– Спасибо, Иван Николаевич, но я вас прошу о другом. Мы как раз не хотели бы никакого вмешательства милиции. Тут важна полная секретность, а с этим у них всегда бывают проблемы. Никто не должен знать, что в СССР, как в США, возможны музейные кражи! Тут речь о престиже нашей страны. У нас же действительно не было ни одной кражи с выставок аж с двадцатых годов. А при мне уж точно ничего такого не было! И поэтому мы надеемся, что за дело возьметесь вы и ваша группа. С товарищем Семичастным всё предварительно согласовано. И я обещаю вам, что буду держать с ним контакт на протяжении всего дела. Мы вас не торопим. Работайте полгода, год, только верните нам Хальса. И так, чтобы никто не узнал о нашем позоре. Официально картина отправилась на реставрацию.

Пронин задумчиво произнес:

– Значит, нужно дать в газетах интервью с реставратором. С фотографиями. Для этого понадобятся копии настоящего Хальса. И интервью. Искусствоведов подключим.

Фурцева всплеснула руками:

– Я не сомневалась, что вы согласитесь. Я знаю, вы занимались великими делами. Но высокое искусство – это вершина всего. Ведь оно принадлежит вечности. И только вы можете спасти честь нашего искусства, вернуть Хальса народу, только вы. А копии мы вам устроим. За два дня будут готовы. И газетные публикации – это не проблема. Кстати, отличная идея, Иван Николаевич!

– Леонид Ильич уже знает?

– Да. Ему я доложила первому. За пять минут до того, как наш фельдъегерь был послан к вам. Поверьте, вам будет обеспечено всё необходимое. На высшем уровне.

– Ну что ж, пока не закончился санитарный день, я хотел бы осмотреть выставку.

– Замечательно! Замечательно, Иван Николаевич!

Начальник охраны Пушкинского музея – полковник КГБ в отставке Виктор Фёдорович Любшин – встретил Пронина во дворике, на подступах к огромному зданию с колоннами.

Синий костюм, седоватые усы, строгая выправка. Наш человек, сразу видно.

– Ну что, Виктор Фёдорович, прокол у вас? – спросил Пронин почти добродушно.

– Ума не приложу, как это произошло. Все меры мы соблюдали. С двадцатых годов ничего подобного в наших музеях не было! Я первым делом уборку на сегодня прекратил. Вы же криминалистов приведете, правильно?

– Правильно. Уборку назначьте на ночь. Сейчас нам каждая пылинка дорога. Говорите, с двадцатых годов такого не бывало? Вот это и тревожно. Как прошло утро вашего санитарного дня? Можете рассказать мне детально?

– Так точно, товарищ генерал. С раннего утра работали уборщицы, столярная бригада. К счастью, начали они с другого конца, с гардеробов, с коридоров. Все приводили в порядок после нескольких дней многолюдной выставки. Так у нас бывает всегда. Люди все проверенные.

Любшин еле заметно переминался с ноги на ноги. Нервничал.

– Утечка всегда бывает среди проверенных людей, не мне вам объяснять, – заметил Пронин.

– Так точно.

– Скажите, полковник, а на выставке есть еще работы, которые дорого стоят на международном рынке? Или только этот самый Хальс выделялся?

– Нет, не только, – Любшин задумался. Он привык отвечать на такие вопросы основательно. Есть большой эскиз Рембрандта из Киевского музея. Есть древняя византийская икона из Новгорода. Две картины Рубенса из Харькова. Я не могу сказать с точностью до цента, но уверен, что эти работы в среднем даже дороже Святого Луки.

Пронин сразу подумал об этом, еще до разговора с Любшиным: возможно, кража совершена по заказу какого-нибудь коллекционера, которому необходим именно Хальс. Это может быть и наш подпольный миллионер, и какой-нибудь иностранец со связями в СССР. Если так – искать будет чуть легче. Но возможен и более дикий вариант – вор пробрался на выставку, взял первый попавшийся ценный холст – и побыстрее дал дёру. И как найдёшь такого? Только если расставить широкую сеть и ждать, пока он начнет продавать свою поживу. Долго можно ждать.

Иван Николаевич вспомнил одного подпольного советского миллионщика из его родной Калужской области. Возможно, он ещё на свободе. Числился он скромным работником пожарной части в Калуге, ездил на «Запорожце» – как только в нем помещался, ума не приложу. Но на работу не ходил, зарплата доставалась начальнику, который его прикрывал, а наш миллионщик только в ведомости расписывался и то не всегда сам. А зарабатывал он деньги пчеловодством. Развозил по колхозным полям пчел на прицепах, оставлял их там под присмотром старичков-пасечников. Потом собирал мед. И было у него ульев больше тысячи, и зарабатывал он в год, представьте, 200 000 рублей. Пчеловодство – хитрая наука. В своих воспоминаниях о калужском богаче Пронин тут же перешел к рассуждениям о краже. Чужак в улей влететь не может, его тут же убьют, даже осу. Значит, мед или картину воруют свои, готовятся отделиться от роя и выращивают вторую матку… Вот и надо искать в первую очередь среди своих, среди местных, музейных. Хотя и о возможном заказчике не забывать. От него тоже ниточку потянуть можно, кем бы он ни был. А, может, придётся и что похитрее придумывать…