Грек окончательно проснулся, вскочил, тяжело дыша. Эти сны… От них никак не избавиться, как ни старайся. Может, это и есть совесть?.. Нет, просто марево, от которого даже и следа не должно оставаться. Пусть же теперь ему снится, как он въезжает на белом скакуне в поверженный Родос с головой д’Обюссона на копье. Вот сон настоящего мужчины!

Уже светает… Пора! Все давно на ногах — и полководцы, и воинство. Его бравые молодцы препоясаны цепями — вязать тех, кто уцелеет от резни. Да, алчность — великий стимул! Хорошо же… Мизак-паша свершает намаз на открытом воздухе, встает и… отменяет свой приказ, данный накануне пушечному мастеру из Ала-ийе сделать одиночный выстрел из мортиры — сигнал готовиться к штурму Родоса. К чему? Стоит мертвая тишина. Так и пусть стоит… А ну как выйдет взять город "нахрапом"? Новый приказ визиря — сжечь любого, кто осмелится крикнуть. Турки молча и организованно идут к городу, без воплей, криков и своей варварской музыки — могут, если захотят… Они повсюду, стремясь распылить и без того малочисленные силы христиан… Но главная атака, конечно, на итальянский пост и еврейский квартал…

А рыцарское воинство спит, словно одурманенное сонным зельем, ожидая обычного пробуждения от вражеской канонады. Обессилены часовые и дозорные… Много драгоценных минут потеряли христиане, прежде чем кто-то заметил текущее на них безмолвное море турок и не поднял тревогу — и тогда на нее ответил гул десяток тысяч глоток:

— Аллах акбар! [38]

Грянули выстрелы иоаннитских пушек и тяжелых ружей, пороховой дым поднялся над изуродованной двухмесячным обстрелом крепостью, и еще не встало солнце, как пролилась первая кровь. Начался штурм, решивший судьбу Родоса — на рассвете 27 июля 1480 года от Рождества Христова.

Дикая орда турок, неся страшные потери под прямым огнем христиан, нахлынула на истерзанные стены Родоса и по приставным лестницам, а большей частью — по плечам друг друга, взошла на них.

Находившиеся на руинах стен итальянцы пали все, смятые этим напором. Видя это, греко-латиняне со всех сторон кинулись в контратаку, но и первейшие из этих храбрецов приняли смерть от врага, ценою своих жизней замедлив его продвижение.

К ним, изнемогающим, побежали на смену аркебузиры Монтолона, а с ними под всеобщий набат — все родосцы без различия возраста, пола и происхождения: рыцари из своих "обержей", Сардженты и орденские слуги; капелланы, державшие в одной руке крест, а в другой — меч; монахини и монахи — униаты и католики; греки, латиняне, евреи. Каждый со своим оружием или без оного. Руки — тоже оружие, они будут кидать камни, душить, перевязывать раны…

Торнвилль, очнувшись под звуки выстрелов и криков, понял сразу — штурм! Он крепко поцеловал Элен, потом прижал ее к себе; она слегка отстранилась, перекрестила его, а он — ее.

— Никуда не выходи! — сказал ей Лео на прощанье, когда она помогла ему надеть доспехи. — Бог даст, вернусь живым! Прощай, любимая!

— Конечно! Не волнуйся, и да будет рука твоя тверда! — и она печально улыбнулась.

Как только Лео удалился, она торопливо начала одеваться. Облачившись в свою болотно-зеленую рясу, Элен собрала в корзинку хлеб, вино и перевязочные материалы. Также прихватила мешок с огнеприпасами и свое легкое ружье, а затем отправилась на стену, куда звал это львиное сердце долг.

Сэр Томас Грин остался в "оберже" один — все быстро собрались и ушли, оставив старого бражника. Он сидел за столом перед ополовиненным кувшином вина, мрачные думы покрыли его чело. Шутки шутками, а был ли он полезен все эти долгие дни осады? Благородный шут, старый фавн, циник… Может, пора, наконец, войти в ум?.. Что он заслужит, если в такое время будет сидеть здесь и пьянствовать? Что делать? Ждать турок, которые придут и прирежут его? Или еще того хуже — с бесстыжими глазами встречать немногочисленных вернувшихся героев? Нет, пора и честь знать. Лучше погибнуть со славой среди своих!

Сэр Грин обратил взоры на распятие, встал из-за стола, помолился, перекрестился, достал меч — да, рука еще крепка… С ненавистью, смешанной с сожалением, он посмотрел на винный кувшин и промолвил:

— Что ж, дружок… Если все обойдется, мне еще не один такой дадут. А если нет — то к чему ты теперь? — и ударил по нему мечом.

Рубиновая влага растеклась по столу, словно кровь. Старик положил свои доспехи в куль и вышел прочь — некому было даже помочь ему облачиться для боя…

Из скольких таких завязок индивидуальных трагедий складывалась одна, величайшая! Никто не ждал победы, все гордо шли на смерть, предпочитая ее рабству. С сияющим лицом, преисполненный гордого осознания столь славного мига, великий магистр смотрел на людей, бегущих на защиту своего города, пока рыцари облачали его в позолоченные доспехи и малиновый табард. Верные псы магистра чутко всматривались вдаль, грозно порыкивая.

— Повелеваю вынести большой орденский штандарт и все прочие в виду врага! Встанем, братия, на защиту Родоса, или погребем себя в его руинах!

Филельфус хотел было ворчливо предложить д’Обюссону надеть обычные доспехи, чтобы не привлекать излишнего внимания врага, но патетика минуты удержала его, а разум горестно подсказал, что вряд ли кто вынется из этого дела живым, какие б доспехи ни носил. Так зачем тогда встревать со своими советами, сбивать столь возвышенное настроение?.. Вон все светские рыцари идут на последний бой, как на королевский турнир, все в перьях, гербах… Да, не стыдно будет им предстать перед Спасителем, особливо когда эти роскошные, расшитые орлами и львами одеяния покроются дырами и обагрятся кровью — чужой и своей… Воистину, кто переживет этот день, прославится вовек.

И всеобщее воодушевление охватило даже сухосердечного секретаря, сменившего перо на тяжелый боевой топор.

Чтобы как нельзя лучше передать царившую атмосферу, можно вспомнить шекспировское обращение короля Генриха Пятого к войскам накануне битвы при Азенкуре, полностью подходящее к данному моменту: