Мерное бормотание чиновника нарушалось отчаянными хлопками крыльев большой ночной бабочки, бившейся о каменные своды "обержа"[1], где заседал Каурсэн:

— А дальше — работа на отливке пушек, побег, пойман караманцами, уведен в глубь страны… Так-так… Бежал, пойман, продан в галерные гребцы, потом — в Анталию… Выкуплен улемом Гиязедином из Иераполиса… "Священный город"… Где это? В Сирии, про который Лукиан писал? А-а-а, другой, вот, запад Малой Азии, теперь понятно. Бежал, пойман, продан… Это становится однообразно… Но человек свободолюбивый и деятельный, это говорит в его пользу… Хотя и не особо удачливый, это тоже нельзя не отметить. Так, попал на работы по строительству дворца великого падишаха в Константинополе… Знакомится с каким-то итальянским прощелыгой, который за весьма высокую плату побывал в Англии, привез монахов, Торнвилль опознан и выкуплен… Дальше… Дальше самое подозрительное для некоторых — контакт с умирающим Алессандри, передающим ему важные сведения, с которыми тот и прибыл к нам… А что подозрительного? Тогда, 2 года назад — да, можно было сомневаться, а теперь, после декабрьского налета и осады Тилоса… Все явно к тому и идет, так что сведения верные, достаточно об этом… Обетов другому ордену не давал, но и в наш вступать намерения не имеет… Ага, видимо, дело и вправду в Элен!

Каурсэн быстро скатал оба свитка, дополнил свои записи, поперебирал бумаги:

— Показания брата Жоффруа… Ничего особого… Из знакомств: немного и все предосудительные: сэр Томас Грин, штурман Роджер Джарвис… Нет, не все — сэр Томас Ньюпорт, сэр Томас Даукрэй… Вот его отзыв о Торнвилле… Положительный. Это вот монах Фрадэн, помнится, отозвался о нем, как о вольнодумце и еретике… Предупреждал я его, чтоб он меньше языком вилял… ну а у брата Фрадэна — кто не еретик? И секретарь Филельфус, и я, грешный, да и великий магистр, полагаю, тоже… Как они тогда из-за древних статуй повздорили… Что ж, известная склочность Фрадэна заслуживает того, чтобы его мнением пренебречь без малейшего зазрения совести, что тогда мы с великим магистром и сделали, передав его донос лично Торнвиллю… — Вице-канцлер усмехнулся, вспомнив об этом. — Миссию в Ликии Лео исполнил хорошо, свидетельством чего — вот этот очаровательный донос купца Кахима, от последствий которого англичанин спасся только благодаря своей предусмотрительности, а также личной храбрости в морском бою с маврами и полученному ранению… А не познакомился ли он с Элен, когда лежал в госпитале Святой Екатерины? Магистр ведь ее туда на исправление направлял одно время. Может быть… Но мне-то какое до этого дело?.. Рапорт Гримальди о поездке в Линдос… Хороший отзыв, надо из него сделать выписку… Ну и все почти.

Сотворив наконец затребованный у него отчет, Гийом сладко потянулся, потом собрал все использованные бумаги в шкатулку, запер и положил на нее маленький обрывок бумаги с указанием служке, куда именно следует ее положить в архиве. Немного обождав, пока просохнут чернила, он скатал и запечатал свою рукопись, чтобы завтра передать ее лично великому магистру Пьеру д’Обюссону.

А "завтра была война" — 23 мая 1480 года…

Великий магистр ордена иоаннитов Пьер д’Обюссон стоит на холме Святого Стефана — в трех милях от главной крепости крестоносцев на Родосе — и взирает на турецкое нашествие, беззвучно шевеля губами — шепчет слова молитв.

Раннее-раннее утро. Уже достаточно светло, хоть солнце еще не взошло. Прохладный ветерок развевает длинную шелковистую бороду доблестного магистра.

Сигнальные костры и черные дымы — по всему острову. Приближение противника не осталось незамеченным, потому-то сейчас магистр и стоит в золоченых доспехах под малиновым табардом с белым крестом на высоком холме близ старенькой византийской церквушки под сенью старых прославленных знамен ордена и своего личного штандарта.

А в это самое время орденские воины, по пояс в воде, сжимая в руках мечи и копья, готовятся препятствовать высадке турецкого десанта на остров. Безрассудно и… бесполезно. Но им не объяснишь, не прикажешь. Слишком долго ждали нападения — несколько лет напряженного ожидания, и вот наконец враг явился. Люди сами рвутся в бой.

Бесстрашный приор Рудольф Бранденбургский выставил свою легкую конницу в надежде мощным налетом сбросить десант в море, как он недавно сделал при Фанесе… Но тут другое дело. Их слишком много! Рудольф хочет опробовать одну свою новину: легкие пушчонки на телегах, перевозимых конями… Был бы прок, если б эта артиллерия стреляла почаще, то есть меньше тратила времени на перезарядку орудий, но пока это недостижимо…

Понять, что творилось в душе великого магистра, просто и в то же время сложно. Опыт и собственные глаза убеждали его в том, что ордену и острову предстоит тягчайшее испытание, которое мало надежды перенести… но, с другой стороны, разве все эти годы, когда он был и просто орденским инженером, и затем главою ордена, не готовился он к этому моменту?.. Кто лучше него знает все сильные и слабые места ордена, его твердынь и людей, чтобы в сей грозный час попробовать отстоять этот последний бастион христианства на пути исламской лавины?.. Окажись на его месте иной человек — сможет ли он справиться с этой задачей лучше него, д’Обюссона? Нет, хвала Господу, что Он соизволил возложить бремя сего нелегкого испытания на его, д’Обюссоновы, плечи. Он сделает все возможное и невозможное для того, чтобы победить — или погибнуть с честью и максимальным вредом для врага: как рыцарь он не переживет гибели ордена и падет вместе с братьями на его руинах. Это даже не обсуждается. Чем больше врагов — тем больше славы. Ну и еще одна грань дела — наконец-то кончились года бесконечных нервов, беспрестанного ожидания: вот он, враг, перед тобой, и все ясно и понятно: теперь или ты его, или он тебя. И все, что сделано за все эти месяцы и годы — не напрасно. Хорошо, что ему поверили — и рыцари, и жители — и подчинились жестким условиям подготовки к осаде, пожертвовав многим — имуществом, святынями, а кое-кто и жизнями. Время наконец-то показало, что он был прав… Но это пламенное воодушевление сменялось горьким отчаянием при осознании того, сколь многое еще оказалось несделанным, непродуманным, но даже и не это главное — сколь много унесет жизней предстоящая борьба… Нет, иоанниты всегда к этому готовы, на то они и воины, и монахи одновременно, чтоб безропотно положить свои жизни к ногам Спасителя за Его веру и Церковь… Но все равно их жалко. Сколько их падет во цвете лет, сколь много зрелых мужей отойдет к Господу и уже не передаст своего опыта новым бойцам! А мирное население? Франки, греки, евреи… Им страдать от вражеских ядер и стрел, погибать под руинами своих жилищ, гореть в огне, переносить муки возможного голода — и все для того, чтобы последние из них пали жертвами османской дикости и ярости… А дети, отроки и отроковицы, связанными вереницами пойдут на невольничьи рынки тешить восточное сластолюбие или воевать за ради славы и прибыли султана…

Как никогда остро почувствовал д’Обюссон свою ответственность за все это. Позор несмываемый и проклятье, если он не приложит все силы для того, чтобы этого не было! И его рука судорожно сжала рукоять древнего меча — благословения предков.

Великий магистр хмуро оглянулся на своих спутников. Все, кто из ордена, облачены, согласно древнему уставу, в боевые малиновые одежды, дабы не смущать ни себя, ни соратников льющейся из ран кровью.

Пылкий лейтенант Фабрицио дель Каретто так и готов ринуться в бой, яростно сверкая очами. Родной брат магистра, виконт Антуан де Монтэй, прищурившись, верно, пытается хоть примерно исчислить силы приближающегося к берегу врага… Старый орденский знаменосец Гал-лардэ, тяжело дыша, уже еле держит древко главного орденского штандарта, но он никому не уступит этой чести и скорее умрет, нежели передаст боевую святыню кому иному в сей грозный час… Однако не должно пасть знамя ордена иоаннитов пред врагом, и если предательница-немощь или вражье железо разожмут старый кулак, священную хоругвь подхватит коадъютор.