…for better for worse,

for richer for poorer,

in sickness and in health,

to love and to cherish

till death us do part…1

1.

1 октября 1998 года.

Я открываю глаза и вижу белый потолок. Откуда я знаю, что это – потолок? Не помню. Почему я уверена, что он – белый? Не знаю, я просто ощущаю его белым. Белый – это цвет. Умница, девочка. А еще бывает серый и розовый, и черный, как моя голова, и все, что в ней находится. Потому что, кроме этой черноты внутри и белизны перед глазами, я больше ничего не чувствую. Я как будто покачиваюсь на грани черного и белого, стараясь зацепиться сознанием за что- то реальное, осязаемое, чтобы выплыть хоть к какому- то берегу, ступить на твердую почву. Бесполезно. Среди всего многообразия цветов, которое, должно быть, существует вокруг, мой мир окрашен в строгие черно- белые тона, как немое кино. Кино, вот еще что- то новое. Но и это слово не оставляет никакого отклика, ускользает также быстро, как и пришло на ум, и я снова предоставлена своей двухцветной симфонии.

Я долго смотрю вверх, ни о чем не думая, отчаявшись что- то понять. Я просто даю себе отдых, за что тут же получаю вознаграждение. Я вспоминаю еще один цвет. Красный. Перед моими открытыми глазами как будто переливается красная река, с красивыми бордовыми водоворотами и вишневыми омутами. Забавное вначале зрелище постепенно начинает меня беспокоить, дыхание становится прерывисто- судорожным. Мне ужасно неуютно, хочется куда- то бежать, и, пытаясь избавиться от этого ощущения дискомфорта, я перевожу взгляд в сторону.

Окно. Окно в белоснежной раме, а в нем, разрезанное на четыре равных квадрата – синее- синее небо, на котором – ни облачка. Я помню, что это – окно, а это – небо. Но не помню ничего про себя, или про то, где я.

Я впитываю в себя эту бесконечную синеву, которая, кажется, струится прямо в мои слегка приоткрытые глаза, веки не выдерживают этой тяжести чистого света и закрываются. Но и с закрытыми глазами я чувствую тепло и свет. Я думаю, что это – ранняя осень, и где- то внизу со стройных деревьев медленно облетают ярко- красные (опять красные, это тревожит) и желтовато- оранжевые листья, плавно опускаясь к своим более торопливым собратьям, уже устилающим сытую землю. Я даже ощущаю этот осенний запах, свежий и немного приземленный, такой отличный от пьянящего запаха весны. Кажется, я очень люблю раннюю осень. И от этой мысли, от возможности получить обратно хотя бы частичку моего я, мне становится ужасно радостно и легко, и я улыбаюсь.

Как потом оказалось, это на самом деле была осень, небо подсказало мне все совершенно правильно. Но это была не моя осень, не та, которая мне так всегда нравилась. Это была пародия на осень, издевательство надо мной и моими органами восприятия. Когда я смогла встать с постели и подойти к окну, я долго плакала, прислонившись лбом к прозрачному стеклу, и чувствуя себя нагло обманутой. Не моя осень. Чужая.

Кто- то осторожно берет меня за руку. Я снова открываю глаза, это уже становится не так легко, как вначале, и вижу человека, сидящего у моей кровати. Еще я понимаю, что я лежу под белоснежными простынями, вижу свою руку, безжизненно- худую и такую трогательную на стерильной белизне белья. Слова сначала выплывают из моей памяти, и только потом я понимаю, что они – знакомые и что- то значат. Мне становится себя где- то жалко, но я не успеваю полностью отдаться этому чувству, так как мой взгляд притягивает чужая рука, бережно обхватывающая мои прозрачные пальцы. Она такая сильная и загорелая, что я невольно сглатываю от волнения. С чего бы? Человек – мужчина – смотрит на меня серьезными глазами, гладит мою руку, его губы шевелятся, и через мгновение до меня долетает: «Как ты?».

Мне хочется сказать, что я ничего, просто немного черно- белая, но я не могу, язык не слушается, и губы не желают размыкаться. Мои губы склеены печатью молчания. Это очень романтично, но мне это не нравится, я пытаюсь разлепить непослушные куски мяса и кожи, но от этого становится только хуже, я совсем выбиваюсь из сил.

Мои глаза наполняются слезами, я смаргиваю, он осторожно вытирает мокрую дорожку на моей щеке, что- то заботливо шепчет при этом. Я уже не вдаюсь в смысл, мне просто становится легче от того, что я – не одна, я только надеюсь, что он будет рядом всегда, стоит мне открыть глаза. А то у меня может пропасть всякое желание приходить в себя еще раз, если я не буду уверена, что снова увижу его около себя.

На этом сеанс заканчивается, я чувствую, что безумно уже устала и закрываю глаза, и отворачиваюсь, и снова куда- то проваливаюсь.

2.

1 октября 1998 года. Вечер.

В следующий раз, когда я то ли проснулась, то ли очнулась, за окном было темно. Меня преследует моя черно- белость, мне кажется, что я уже никогда не стану цветной, из плоти и крови, я сама себе кажусь картонной фигуркой, плоско прикнопленной к кровати. Тут же вспоминается мультик, даже имена главных героев услужливо выплывают из памяти – Том и Джерри. Том – кот – был таким же плоским после очередной проделки маленькой забавной мышки, довольно брутальной, на мой взгляд. Это жестоко, проехаться по живому существу асфальтовым катком. Я начинаю злиться. От дурацких ассоциаций, от бессилия вспомнить что- то существенное, вместо этого детского бреда. Лучше бы память с такой же готовностью выдала мне мое имя, или имя того красивого мужчины, что так заботливо осушал мою вселенскую скорбь. Я огляделась, медленно поворачивая голову на подушке. Мужчины не было, рядом с моей постелью стояла медсестра (странно, я и это помню) и поправляла что- то над моей головой.

– Проснулась? – В голосе женщины была заботливость и какая- то настороженность.

Я просто посмотрела на нее, ибо, уж если рот отказался меня слушаться в разговоре с тем красавцем, то с этой толстой теткой я тем более ничего не смогу. Полная импотенция.

Женщина двигалась медленно, словно в толще воды, рассеянный, приглушенный свет ночника делал комнату похожей на сумеречный подводный мир, а ее – на рыбу наполеон, которая любит прятаться на дне в толще песка, плавая где- то в теплых морях. Кино. Ну конечно, опять кино. Я видела это в какой- то передаче по телевизору. Такой запас знаний меня успокоил, но действия тетки явно настораживали.

Она отвернулась от меня, занявшись чем- то привычным на сервировочном столике для пыток. Я сверлила взглядом широкую спину в белом халате и прислушивалась к стеклянному позвякиванию. Мне было страшно. Что бы она там ни делала, я знала, что мне это не понравится.

Атмосфера внезапно стала зловещей, и я вспомнила, что не люблю ночь. Во всяком случае, я однозначно не люблю ночь наедине с этой массивной фигурой, которая загораживает собой что- то опасное для моего организма. Но что я могу сделать, в моем состоянии почти полной неподвижности? Мотать головой до посинения, пока она не отвалиться и не покатиться по черно- белому звенящему полу прямо к двери, а потом по коридору, и не запрыгает по ступенькам веселым волосатым мячиком, с которого будет подмигивать испуганный глаз. Кстати, какого цвета у меня глаза? Я не помнила.

Но попытка вспомнить меня отвлекла, страх немного прошел, а в это время обелохалаченная фурия уже стояла рядом со мной, держа в правой руке одноразовый шприц, наполненный чем- то прозрачным. Она начала склоняться ко мне, одновременно растирая мой локтевой сгиб чем- то холодным и вонючим. Я попыталась отодвинуться, естественно, безрезультатно. Замотала головой, как и планировала, но она только хмуро на меня взглянула:

– Все будет хорошо, сейчас сделаю тебе укольчик, и – баиньки, – заботливо причитала она, что сильно не вязалось с ее мрачным лицом.

Еще раз протерев место укола, она собрала свои пыточные причиндалы, отодвинула процедурный столик подальше от кровати и притушила ночник над моей головой. Вышла, плотно закрыв за собой дверь и оставив меня удивляться, какой прогресс я сделала за эти несколько минут моего бодрствования. Я вспомнила столько всего, что мне требовалось какое- то время, чтобы все обдумать и систематизировать. Я надеялась на возникновение новых ассоциаций, которые тонкими ниточками заштопают мое рваное сознание, и потихоньку потянут за собой мою настоящую, а не мультяшно- киношную память. Очень на это надеялась. Но я не успела.