– Беда у меня, дядя Коля, беда…

2

Дед Илюши Дольникова, огромный, седой крючконосый старик внимательно выслушал внука-пятиклассника, объяснявшего, почему он поколотил своего соседа по парте – тот наушничал учителям на своих товарищей, – сосредоточенно помолчал, а затем, убрав могучей пятернёй со лба мальчишки непослушную русую чёлку, пристально посмотрел ему в глаза и убеждённо сказал-похвалил:

– Будя Максим Горький!

Пару лет назад Фёдор Савельевич принёс в дом несколько разрозненных томов из собрания сочинений великого пролетарского писателя, выброшенных кем-то на помойку и, прочитав их от корки до корки, вынес свой приговор, что писатель – мужик правильный справедливый. А за справедливость – это он уже втолковывал внуку, – можно и голову покласть.

– Запомни это, Илюха, и стой всегда за её, как писатель энтот!

Со смертью деда Илюша сделался круглым сиротой. Мать, дочь деда, померла родами, а отец ещё до его рождения растворился где-то на бескрайних просторах страны под названием Советский Союз. Несовершеннолетнего Илюшу определили в детдом, где он впервые на практике познал, каково это, стоять за справедливость.

Труднее всего было отстаивать её на словах, Илюша красно говорить не выучился. Легче – на кулаках, силушкой паренёк обделён не был. Вдобавок к этому он ещё и секцию боксёрскую посещал исправно.

Боксёрские навыки пригодились ему и в армии, когда обнаглевшие донельзя «деды» тотчас же набросились на «салажат», в числе которых оказался и Илья. Тот в обиду себя не дал, да и за тех, кто был рядом, заступился, чего ему, разумеется, не простили. И как-то раз после отбоя прямо в казарме накинулись на него гурьбой, раскидать которую, взятый в окружение, он не смог.

Урон Илья понёс чувствительный, но жаловаться по начальству не пошёл, неприручен был к таким вещам. А, отправившись от побоев, отметелил наиболее рьяных из его обидчиков так крепко, что от него отстали раз и навсегда, хотя и огрызались время от времени, грозя даже пристрелить.

Когда же Илья сам сделался «дедом», никакой дедовщины в своём отделении – а он стал командиром, – не допускал. Его уважали и боялись, перечить ему было себе дороже.

Сержанту Дольникову служба нравилась, ближе к дембелю он подумывал даже связать судьбу свою с армией, да кореш один, Сева Зайцев, тоже командир отделения, сманил его с собой в Сибирь на лесосплав. Работа, мол, настоящая мужская и платят хорошо. Махнём на пару?

Основательно подумав, сержант Дольников согласился. Армейская служба штука, конечно, привлекательная, но ведь охота и страну родную поглядеть, начать с Сибири, а там – видно будет, куда судьба занесёт. Да и деньжонок подкопить – тоже дело. На деньги Илья был не падок, но как ни крути, с ними лучше, нежели без них.

Дембельнулись парни в конце мая, однако, тотчас в Сибирь не поехали, решили недельку-другую дать себе роздых после нелёгкой службы. Сева зазвал одинокого приятеля к себе в Тверь.

У Севы семья большая, отец, мать, братья, сёстры. Приняли его душевно, согрели теплом домашним сироту. Зайцевы как на подбор все были люди мелкого размера, женская часть так и вовсе крошечная. Самый значительный из всех старший брат Севы и тот был Илье лишь по плечо. Оттого Илья и чувствовал себя среди них, как слон в посудной лавке: того и гляди, повернётся неловко и зашибёт кого-нибудь ненароком.

Но как не хорошо было Дольникову среди этих добрых открытых людей, но он засобирался восвояси, отговорившись тем, что перед поездкой в Сибирь хочет на родину свою малую заглянуть, проведать могилки родные.

Вместе с приятелем отбыл и Сева. Уговор меж ними таков был: сначала заехать к Илье (он прописку имел в городе Солнечногорске, что неподалёку от Москвы расположен), а затем побывать в столице. Погулять в меру сил и средств и отправиться в Сибирь.

Сентиментальным человеком Илья не был, даже, наверно, не знал, что это такое. Но, оказавшись после стольких лет в комнате, где прежде жил с дедом, почувствовал, как защемило сердце. Особенно когда увидел на комоде, покрытом внушительным слоем пыли томик Максима Горького, внутри которого, вместо закладки, по-прежнему лежали дедовские очки: так всегда делал Фёдор Савельевич, чтобы не запамятовать, с какого места возобновлять увлекательное чтение.

Побывал Илья и на местном кладбище, прибрался на могилке дорогих своих людей, подправил ограду. Покончив с работой, присел на скамеечку, врытую ещё дедом; Сева, помогавший ему, чем мог, присел рядом. Покурили, помолчали и отправились к выходу.

Перед отъездом Илья попросил соседку по квартире пожилую тётку Любу присмотреть за его «апартаментами», оставив ей ключ.

– Ты далёко ли собрался? – полюбопытствовала она.

– Далёко. Отсюда не видать.

– Надолго ль?

– Как получится.

Москва двух нечастых гостей своих не отпускала до тех пор, пока не оставила с пустыми карманами. На последние гроши Сева отбил телеграмму домой, умоляя выслать деньги. Когда спустя сутки деньги эти были получены, ребята от греха подальше заранее обзавелись железнодорожными билетами, некоторым запасом еды на дорогу и, оставив на вокзале в камере хранения вещи, отправились в последний раз побродить по Москве, расставаться с которой очень не хотелось. Оба тешили себя надеждой, что, заработав денег, они непременно вернуться в этот удивительный город.

В их распоряжении имелось часов десять, поезд отходил поздно вечером, почти ночью. Они погуляли по центру, из любопытства заглянули в некоторые дорогие магазины, именовавшиеся теперь на забугорный лад «бутиками». Чуть ли не насквозь прошли всё бульварное кольцо и, узнав от прохожих, что совсем неподалёку находиться знаменитый на всю страну Парк культуры имени Горького, поспешили заглянуть и туда.

Отстояв изрядную очередь, прокатись бывшие солдатики на американских горках. Понравилось. На резких спусках, словно в бездну падали, аж дух захватывало.

Но ещё большее впечатление произвёл на ребят пивной бар «Пльзень». Судя по названию, там должны были торговать исключительно чешским пивом. Так ли это было взаправду, ребята не знали, скорее всего, нет, однако пиво оказалось неплохим, как и разнообразные к нему закуски. Тут предлагали и незнакомые прежде ни Илье, ни Севе креветки – розовые, с выпученными чёрными бусинками глаз – эдакие морские страшилища, и красные, сочные сосиски с горошком, и шматок горячей колбасы, смазанный пробирающей до мозга костей ядрёной горчицей, и отдающие желтизной ломтики брынзы, и тёмно-коричневые ставридки с капельками застывшего янтарного жира на спинках…

Стоявший напротив ребят за столиком молодой, улыбчивый парень угостил их воблой. Чтобы не выглядеть неблагодарными, Сева притащил на всех пиво, за которым познакомились ближе. Обладателя воблы звали Тимофеем, Тимкой, как он попросил себя называть. Тимка был, очевидно, здешним завсегдатаем, многие входившие в пивной зал приветствовали его, жали руку, о чём-то коротко переговаривались. А один из его знакомцев одарил Тимку бутылкой водки: возвращал, как он почти торжественно объявил, старый должок. Тимка тут же свинтил пробку и, преодолев слабое сопротивление уже разомлевших от пива ребят, разлил белое вино в четыре кружки: четвертая была предназначена для примкнувшего к их компании незадолго до этого средних лет мужчине в красивых роговых очках.

Мужчина страдал с похмелья. У него так сильно дрожали руки, что кружку он подносил ко рту, обняв её за бока обеими ладонями. После водки и повторного пива его здорово развезло, он разулыбался, оглядывая своих случайных собутыльников добрыми пьяненькими глазками из-под красивых роговых очков. Развеселилась и вся компания, послышался беспричинный смех, а после того как появилась и другая бутылка водки – Тимка где-то подсуетился, – очкарика развезло окончательно. Тимка, усмехаясь и подмигивая Илье и Севе, обнял уже еле державшегося на ногах очкарика и повёл из павильона на свежий воздух; Илья и Сева, быстро допив остававшееся ещё в кружках пиво, пошли следом за ними, находясь в самом безоблачном настроении. Впрочем, Сева с полдороги побежал искать туалет, острая нужда заставила.