Заслуживают внимания мысли Златоуста о гражданском строе. Он не раз был принуждаем говорить о власти, особенно в Константинополе. Власть, в его понимании, есть вид порабощения и предполагает неравенство, она установлена Богом, но вследствие греха. В раю не было власти, ибо не было неравенства, и человек был свободен. Греховность делает власть необходимой, как некую скрепу общественной жизни, без власти началась бы всеобщая борьба… Однако властвуют те же греховные люди, и потому слишком часто власть бывает жестокой и несправедливой. При этом она не становится незаконной, и всякой власти надлежит повиноваться. Предел свой власть имеет только в Церкви, мирская власть не распространяется за церковную ограду. И служители Церкви призваны утешать обиженных и скорбящих. «Судии устрашают, — так пусть утешают священники… Начальники угрожают, — так пусть ободряет Церковь», — говорил Златоуст… «Посредством того и другого Бог устрояет наше спасение. Он и начальников вооружил, чтобы устрашали дерзких. Он и священников рукоположил, чтобы утешали скорбящих»… Во-вторых, священство призвано вразумлять и обличать властвующих. «Последняя власть священника выше царской, — говорил Златоуст, — потому и царь преклоняет главу под руки священника, и в Ветхом Завете царей помазывали священники». Однако, священнику дано только право на слово и дерзновение, и ему не дозволено применять силу. Власть остается в глазах Златоуста неприкосновенной, но она подсудна суду церковного разума и совести. В этом отношении особенно характерны знаменитые речи Златоуста «О статуях». Столь же характерно его предстательство за Евтропия. Он сам считал этот случай «блестящей победой» Церкви, «самым славным трофеем», у порога Церкви разбивается вражда и ненависть, останавливается сила… У Златоуста не было планов внешнего общественного переустройства. Он признавал и принимал существующий строй и порядок и стремился не к преобразованию общества, но к преображению людей. Он верил а побеждающую силу духа. Этим объясняется его отношение к рабству. Он видит всю его противоестественность, но не отрицает его, не требует его отмены. И не только потому, что такое требование было неисполнимо, — Златоуст часто требовал неисполнимых вещей, и его строгие нравственные призывы не были легче. Но он видел более прямой и скорый путь к преодолению рабства в его неправде — проповедь кротости, внимания и любви… Он напоминает рабовладельцам о достоинстве человека, о всеобщем равенстве людей перед Христом. А рабов призывает к высшей свободе, к послушанию Христа ради, в котором облегчается всякая мирская зависимость… Здесь снова сказывается свойственное Златоусту перенесение ударения с морской жизни на жизнь духовную. Никакие внешние условия не могут помешать жизни во Христе и со Христом, и в ней — вечной радости и блаженству.

Как проповедник и как учитель, Златоуст был прежде всего экзегетом. И с какой-то резкостью указывал всегда на Писание, как на основной, достаточный и обязательный источник и вероучения, и нравственного назидания. «Кто согласен с Писаниями, тот христианин, — говорил он, — а кто с ними не согласен, тот далек от истины»… Всех и каждого Златоуст постоянно и настойчиво призывает к прилежному чтению Библии. «Не ожидай другого учителя… Есть у тебя Слово Божие — никто не научит тебя, как оно»… И в особенности мирские люди нуждаются в чтении священных книг. «Ибо монахи вдали от городов пользуются большей безопасностью. Но мы, живущие среди моря греховных пожеланий и искушений, мы нуждаемся в Божественном лечении, чтобы исцелиться от обременяющих нас язв и предохранить себя от будущих ранений, чтобы уничтожить Писанием огненные стрелы сатаны»… В Священном Писании все назидательно и целебно, «и в кратком изречении Божественного Писания можно найти великую силу и несказанное богатство мыслей»… И для ревностного читателя в Писании открываются все новые и новые глубины. И слышится голос Божий, властно говорящий к каждой человеческой душе. «Даже один вид Евангелия делает нас более воздержанными от греха, — замечал Златоуст, — а если присоединится и внимательное чтение, то душа, как бы вступая в таинственное святилище, очищается и делается лучше, ибо с нею чрез эти Писания беседует Бог»… Священные книги — это некoe послание, писанное Богом из вечности в людям. Отсюда такая сила в чтении Библии. Когда человеколюбивый Владыка видит, как ревнуем мы о постижении Его Божественных слов, Он просвещает и озаряет наш ум и открывает истину нашей душе… Златоуст был близок к буквальному пониманию богодухновенности Писания. И распространял ее на весь текст Священных книг, будет ли то перечисление имен, приветствие или даты. В Писании нет ничего лишнего и напрасного — ни единой йоты, ни единого слога, — и часто прибавление одной буквы меняет смысл, как то показывает переименование Авраама… В самой человеческой слабости священных писателей Златоуст видит только знак Божественного снисхождения или приспособления. И даже в обмолвках или разногласиях старается вскрыть Божественный смысл. Он считает как бы преднамеренными «разногласия евангелистов»… «Ибо если бы они во всем были до точности согласны, и относительно времени, и относительно места, и относительно самих слов, то никто из врагов не поверил бы, что они писали не согласившись и не сговорившись между собою и что согласие их искренно. Теперь же тот самый факт, что в Евангелиях замечаются несогласия в малых вещах, должен отклонить всякое подозрение и торжественно оправдать доверие к написавшим». Священные писатели писали и говорили «в Духе», — или говорил в них Дух. Однако это наитие Духа Златоуст решительно отличает от одержимости: сознание и ум остается ясным и уразумевает внушаемое. Это скорее озарение. И в этом существенное отличие профетизма от мантики. Поэтому священные писатели не теряют лица. И Златоуст всегда останавливается на личности писателя, на обстоятельствах написания отдельных книг. В частности образ апостола Павла всегда ярко вычерчивался перед ним, и он оставил в похвалу великого апостола языков семь особых слов. И все же Библия едина, ибо все в ней от Бога. А писатели только трость книжника скорописца.

В молодости Златоуст учился не только у Ливания, но еще и у Диодора. И в школе Диодора сложилось его библейское мировоззрение, определился его экзегетический стиль. О Диодоре Тарсском Златоуст вспоминал впоследствии с большим чувством и признанием, «он проводил жизнь апостольскую в нестяжании, в молитве и в служении слова», «это язык, текущий медом и млеком», труба и лира… Златоуст не быль новатором как экзегет, он продолжал уже сложившуюся традицию. — В истории Антиохийского богословия очень многое остается неясным. Несомненно, очень рано Антиохия стала крупным христианским центром. Мы можем отметить только разрозненные звенья непрерывной традиции. Прежде всего нужно вспомнить о Феофиле Антиохийском — не только писателе, но и мыслителе. Позже мы встречаемся с именем пресвитера Малxиона, стоящего во главе эллинской школы, он был одним из главных обличителей Павла Самосатского. Приблизительно к тому же времени относится учительная деятельность знаменитого, известного Лукиана. Одновременно с Лукианом учил в Антиохии пресвитер Дорофей, — Евсевий, который слышал его толкование на Писание в церкви, характеризует, его, как ученого мужа, знатока еврейского языка, читавшего еврейские книги, но не чуждого и эллинского образования. Таким образом, уже в III веке Aнтиохия была очагом библейской работы. И уже тогда определяется своеобразие экзегетического стиля. Для антиохийцев становится характерно сдержанное и часто враждебное отношение к экзегетическому аллегоризму. В этом отношении очень ярок образ св. Евстафия Антиохийского, пришедшего со стороны и боровшегося с арианствующими лукианистами… Вообще полемика и противопоставление были одним из главных факторов в сложении того антиохийского богословского типа IV века. Самым ярким представителем был Диодор Тарсский. С Лукианом он был связан чрез посредство его ученика Евсевия Емесского, который учился и в Едессе. Диодор был ревностным аскетом и борцом за Православие, — сперва против apиaн, позже против аполлинаристов. Он очень много писал и на самые разнообразные темы. Но прежде всего он был экзегетом, он объяснил из Ветхого Завета Пятокнижие, Псалмы, Книги Царств, трудные места из Параллипоменон, Притчи, Екклезиаст, Песнь Песней, пророков, из Нового — Евангелия, Деяния, 1 Иоанна. Обо всем этом мы можем судить только по скудным отрывкам. Впрочем, сохранилось его небольшое рассуждение «О созерцании и иносказании», в котором он кратко излагает свои основные экзегетические предпосылки. Диодор различает: историю, созерцание и иносказание, — ιστορια, θεορια, αλληγορια. — Οξ μνενθώ Δθξδξπΰ, β Οθρΰνθθ νες θνξρκΰηΰνθι, — θνΰχε ρκΰηΰςό, Οθρΰνθε νε ερςό οπθςχΰ… Αθαλειρκθε πΰρρκΰηϋ θ πεχενθ βρεγδΰ πεΰλθρςθχνϋ, οπμξ ξςνξρςρ κ ςξμσ, ξ χεμ θδες πεχό. Οξύςξμσ αθαλειρκξε ςξλκξβΰνθε δξλζνξ αϋςό «θρςξπθχνξ», δξλζνξ αϋςό «χθρςϋμ θηλξζενθεμ ξ αϋβψεμ». Νΰοπξςθβ, ΰλλεγξπθημ ξςπϋβΰεςρ ξς οπμξγξ ρμϋρλΰ, «μενες οξδλεζΰωεε», δλ ΰλλεγξπθημΰ ξα ξδνξμ γξβξπθςρ, νξ δπσγξε οξδπΰησμεβΰεςρ. Ξς θνξρκΰηΰνθ νσζνξ ξςλθχΰςό «ρξηεπφΰνθε». Ρξηεπφΰνθε β ρΰμξι θρςξπθθ ξςκπϋβΰες βϋρψθι ρμϋρλ, —θρςξπθχερκθι πεΰλθημ ύςθμ νε ξςπθφΰεςρ, νξ οπεδοξλΰγΰεςρ. ΰκ θμεννξ ξαϊρνλ αθαλειρκθε μερςΰ ΰοξρςξλ Οΰβελ. Δθξδξπ, ρςΰλξ αϋςό, οπεζδε βρεγξ ξαπΰωΰεςρ νΰ ηΰωθςσ αθαλειρκξγξ πεΰλθημΰ οπξςθβ «ύλλθνθημΰ», κξςξπϋι ξν βθδθς β ΰλλεγξπθχερκθυ ςξλκξβΰνθυ. Νξ βμερςε ρ ςεμ ξν ξςμεζεβϋβΰεςρ θ ξς «θσδΰθημΰ», ξς γπσαξγξ βεπαΰλθημΰ, νε οπξνθκΰώωεγξ δΰλόψε ρλξβ. Ξχενό μνξγξε β Αθαλθθ γξβξπθςρ γθοεπαξλθχερκθ, — πΰρρκΰη θ βϋπΰζενθε βνξ οπεβϋψΰώωεε μεπσ βπεμενθ. έςξ ρνξ σκΰηϋβΰες νΰ δπσγξι, νΰ βςξπθχνϋι ρμϋρλ, βρεγξ χΰωε ύςξ ρμϋρλ οπξτεςθχερκθι θλθ οπξξαπΰηξβΰςελόνϋι. «Ρξηεπφΰνθε», ξ κξςξπξμ γξβξπθς Δθξδξπ, ερςό οπεζδε βρεγξ ύκηεγεςθχερκΰ δθβθνΰφθ, πΰρκπϋβΰώωΰ οπξξαπΰηϋ. Δθξδξπ αϋλ δΰλεκ ξς βεπαΰλθρςθχερκξγξ πΰφθξνΰλθημΰ. Αθαλθ αϋλΰ δλ νεγξ ρβωεννξι κνθγξι. Θ Αξζερςβεννξι αλΰγξδΰςθ ρξξαπΰηνξ ξςκπϋβΰςόρ μνξγξβθδνξ… πσδνξ ρσδθςό, κΰκ Δθξδξπ οπθμενλ ρβξθ ξρνξβνϋε οπΰβθλΰ νΰ δελε. Βξ βρκξμ ρλσχΰε, β θρςξπθκξ-γπΰμμΰςθχερκξμ μεςξδε ςξλκξβΰνθ αϋλθ ρβξθ ξοΰρνξρςθ, νε μενόψθε, χεμ β ΰλλεγξπθημε. «ΐλεκρΰνδπθιρκξι ψκξλε μξγλΰ σγπξζΰςό ξοΰρνξρςό ρξχθνθςό ρβξε Ρβ. Οθρΰνθε, — ξρςπξ ηΰμεχΰες Αξλξςξβ, — ΰνςθξυθιρκξι — ξρςΰνξβθςόρ ξχενό αλθηκξ κ ασκβε, οξηΰαϋςό, χςξ ηΰ «θρςξπθει» δξλζνΰ ρλεδξβΰςό «ςεξπθ». Β ύκηεγεςθκε Τεξδξπΰ Μξορσεςθιρκξγξ», σχενθκΰ Δθξδξπΰ, ύςΰ ξοΰρνξρςό ξρσωερςβθλΰρό. Ηλΰςξσρς ξς κπΰινξρςει Τεξδξπΰ αϋλ δΰλεκ. Οξ βθδθμξμσ, ξν αλθζε ρςξλ κ Δθξδξπσ. Μξζνξ δσμΰςό, χςξ ςξλκξβΰνθμθ ρβξεγξ σχθςελ ξν οξλόηξβΰλρ β ρβξθυ ύκηεγεςθχερκθυ ξοϋςΰυ. Νερξμνεννξ, χςξ ξν οξλόηξβΰλρ ςξλκξβΰνθμθ Εβρεβθ Εμερρκξγξ. Νξ, ρ δπσγξι ρςξπξνϋ, ξν οξλόηξβΰλρ θ ςβξπενθμθ κΰοοΰδξκθιφεβ, κξςξπϋυ ρκξπεε μξζνξ ραλθζΰςό ρ ΰλεκρΰνδπθιρκξι ςπΰδθφθει. Β ξαωεμ νσζνξ ρκΰηΰςό, Ηλΰςξσρς ξρςΰεςρ β ρβξθυ ςξλκξβΰνθυ βρεγδΰ πεΰλθρςξμ. Νξ ρΰμϋε ρξαϋςθ οξσχΰώς θλθ οπξπξχερςβσώς — β ύςξμ ξαξρνξβΰνθε «ςθοξλξγθχερκθυ» ξαϊρνενθι, οξ ρσωερςβσ ξςλθχνϋυ ξς θνξρκΰηΰνθ. Β σχενθθ ξ «ςθοΰυ», ς.ε. ξαπΰηΰυ, θ ηΰκλώχΰεςρ ρσωερςβξ ύκηεγεςθχερκθυ βξηηπενθι Ηλΰςξσρςΰ. έςξ ρβηΰνξ οπεζδε βρεγξ ρ βξοπξρξμ ξ πελθγθξηνξμ ηνΰχενθθ ρβωεννϋυ κνθγ δλ κΰζδξγξ βεπσώωεγξ, ς.ε. δλ μνξζερςβΰ χθςΰςελει, θ οπθ ςξμ δλ μνξζερςβΰ νεξοπεδελεννξγξ, νε ξγπΰνθχεννξγξ νθ βπεμενεμ, νθ μερςξμ. έςξμσ δξλζνΰ ρξξςβεςρςβξβΰςό μνξζερςβεννξρςό ρμϋρλΰ ρΰμξγξ Οθρΰνθ. Β χΰρςνξρςθ, ξρξασώ ξρςπξςσ οξλσχΰες ύςξς βξοπξρ οπθ ςξλκξβΰλθ Βεςυξγξ Ηΰβεςΰ. Ηδερό χθρςϋι «θρςξπθημ» νεθηαεζνξ ξκΰηϋβΰώςρ «θσδΰθημξμ». Θ θμεννξ ηδερό «ςθοξλξγθ» οξλσχΰες ξρξασώ βΰζνξρςό. Νξ οξδλθννϋι «ςθοξλξγθημ» βξημξζεν ςξλόκξ νΰ πεΰλθρςθχερκξι ξρνξβε. Νε σδθβθςελόνξ, χςξ θμεννξ β ΰνςθξυθιρκξι ύκηεγεςθκε σχενθε ξ οπξξαπΰηΰυ θ οπξξαπΰηξβΰνθυ οξλσχθλξ οξλνξε πΰρκπϋςθε. Σ Ηλΰςξσρςΰ ύςξ ρβηΰνξ ρ εγξ αλθηξρςόώ κ αξγξρλξβθώ ΰοξρςξλΰ Οΰβλΰ. Νξ θ βρε ΰνςθξυθιρκξε ύκηεγεςθχερκξε αξγξρλξβθε αϋλξ β θηβερςνξμ ρμϋρλε «οΰβλθνθημξμ».