– А если нечем? – повторила свой вопрос Эйла. – Большая часть этих сельскохозяйственных угодий принадлежит варнской знати, верно? Как в южных поместьях Рабу, здесь много богатых автомов. В любом случае, нам лучше держаться подальше от открытых мест, верно? Не знаю, есть ли здесь поблизости "тени", но не хочу рисковать.

– Верно, – медленно произнесла Крайер.

– Держу пари, мы сможем обмануть какого-нибудь дворянина, чтобы он накормил нас на ночь.

Она по-прежнему сидела на корточках перед Крайер, хотя уже давно отпустила её плечо. Крошечная трогательная мысль: тепло прикосновений Эйлы соперничало с полуденным солнцем. Крайер представила, как её кожа становится золотой, золотым пятном в форме руки Эйлы, как золото проникает под кожу, в кости. Как это нелепо: нуждаться в сердечнике после такого прикосновения.

– Ты… – начала Эйла, но затем скорчила гримасу. Беспокойство исчезло с её лица; теперь она смотрела в небо, сжав губы в тонкую линию. – Как думаешь... может быть... тебе что-нибудь надеть?

– О, – сказала Крайер, оглядывая себя. – Да. Я совсем забыла.

– Этим мы похожи, – сказала Эйла. Крайер уставилась на неё. – Давай, поговори со мной, пока одеваешься. Это не даст тебе уснуть. Брат всегда заставлял меня говорить, когда мне снились кошмары и я боялась заснуть.

Эйла начала помогать ей одеваться, отводя глаза, и на мгновение Крайер вернулась в те дни меньше месяца назад, когда Эйла была её служанкой: зашнуровывала ей красивые платья, добавляла ароматические масла в воду для ванны, заплетала ей волосы.

– О чём мне говорить? – спросила Крайер дрожащим голосом.

– Расскажи мне одну из своих сказок, – попросила Эйла. – Расскажи мне ту, которая заканчивается хорошо.

– Что значит "заканчивается хорошо"?

– Не знаю. Просто… хорошо. Или что-то в этом роде.

Крайер тихо, задумчиво хмыкнула:

– Кажется, знаю одну такую сказку.

* * *

Однажды, очень давно, когда горы только начали прорастать из земли и весь мир был белым от новорождённого снега, жила-была девочка по имени Ханна, которая жила в маленьком деревянном домике с мамой и папой. Ханна была хорошей и умной девочкой. Она помогала маме колоть дрова для очага и засевать поля ячменем, а папе печь хлеб и готовить сладкое варенье. Но ближайшая деревня находилась за занесённым снегом горным перевалом, и поэтому у Ханны не было друзей, с которыми можно было бы играть. Она была очень одинока. Она пыталась играть с мамой и папой, но те были взрослыми и давно забыли все игры.

Однажды после утренней работы Ханну охватил прилив такого одиночества, что будто кто-то уколол в сердце. Она сидела под белой берёзой, лила слезы на снег и тихо пела:

“Ты Зима, моя сестричка,

Я спою тебе, как птичка.

Ты мне тоже песню спой,

Поиграй ещё со мной."

Ханна не знала этого, но Зима давно следила за ней. Она слышала слабую пульсацию на горле Ханны, ощущала солёный вкус её слез. Зима не отличалась мягкосердечием, но что-то в песне девочки тронуло её занесённую снегом грудь и осталось там. Зима закрыла глаза и велела Северному Ветру подпеть Ханне. Холодный, воющий дуэт.

Ханна рассмеялась – Северный Ветер смеялся вместе с ней.

И Зима, которая могла принимать любой облик, превратилась в маленькую девочку, вышла из леса и села с Ханной под белой берёзой, и девочки подружились.

Прошли годы.

Зима была ужасным другом.

О, иногда она была хорошей. Иногда она становилась девочкой, которая играла, смеялась и танцевала всю ночь напролёт, чтобы развлечь Ханну и её родителей. Иногда она не давала их полям замёрзнуть, а сады сохраняла зелёными до солнцестояния. Но иногда Зима появлялась в дверях, спотыкалась и обеими руками сжимала рваный плащ, стряхивая свежий снег на пол. Иногда она грациозно вытягивалась перед огнём в очаге, подбоченясь костлявыми конечностями, и насмешливо поглядывала на огонь, на зияющий очаг и на влажные от снега дрова, сложенные в углу, на дымоход, сложенный из кирпичей и чёрной глины, на топор. Иногда Зима чувствовала себя как дома и оставалась месяцами. Это были тяжёлые времена для семьи Ханны. Зима никогда не позволяла снегу растаять, даже летом. На земле было так много льда, так много вечной мерзлоты, что никакое тёплое лето не могло её прогреть. В течение нескольких месяцев солнце просто светило: бледным, водянистым светом, преломляемым согнутыми морозом деревьями, складывающимся в причудливые узоры, разбросанные по снегу, как стекло. Зима была прекрасной и ужасной одновременно.

Годы шли, как собираются кольца на дереве. Ханна по-прежнему называла Зиму подругой и по-прежнему открывала дверь, когда Зима с визгом появлялась. Постепенно Зима смягчилась. Как же иначе? Быть жестокой к Ханне было всё равно что пытаться отсрочить рассвет, крича на солнце. Жестокость с такими, как она, не работает.

Зима вызвала снежные бури, неделями окрашивала небо в серый цвет, а Ханна продолжала петь:

“Ты Зима, моя сестра,

Ты работала с утра.

Солнце село за горой.

Отдохни же под звездой".

И Зима испускала ветреный вздох и позволяла Ханне искупать себя, потереть себе спину и даже не превращала воду в лёд.

Ханна выросла сильной девушкой. Свои чёрные волосы она заплетала в косы; глаза были цвета сочной тёмной земли. Её сердце было яркой, как снег, звездой в груди. Но во всём должен быть баланс, поэтому по мере того, как Ханна расцветала всё ярче, родители начали увядать. Мама сильно, очень сильно заболела. Папа вызвал целителей из дюжины деревень, но никакие горные чаи или отвары не помогали маме. Ей нужно было лекарство, которое делали только в рыбацких деревнях на берегах Стеорранского моря, куда идти через тундру. Папа был слишком стар, чтобы совершить такое путешествие. Мама умоляла Ханну не уезжать, но, несмотря на всю доброту девушки, та была упряма, как коза. Она уехала на следующий же день.

На полпути своего путешествия Ханна попала в метель и безнадёжно заблудилась. Она несколько дней брела, спотыкаясь, по ледяным полям, голодая и замерзая, и пела:

“Я зимой пошла в дорогу,

Но дорогу замело.

Не заснуть бы ненароком,

Ведь вокруг совсем темно".

Ханна была маленькой, а тундра большой. Зима её не слышала.

Наконец, Ханна настолько ослабла, что больше не могла идти. Она легла на снег, оплакивая маму, и запела:

“Ты Зима, моя Зима,

В дверь тебе я постучу,

Твоё имя вслух скажу,

И в твой дом сама войду".

Она поглубже зарылась в снежную подстилку, посмотрела в ночное небо и попыталась думать о чём-т хорошем: о родителях, их маленьком домике, огне в очаге, об их вымощенной грязью жизни. Она вспоминала вкус хлеба и мёда, когда Зима танцует босиком и улыбается. Ханна всё это вспомнила, и холод пробрал её до костей. Она запела:

“Разделю с сестрой-Зимой,

Поцелуй твой ледяной.

До утра сомкну я веки

И засну потом навеки".