Ханна пела до тех пор, пока в горле не пересохло, кожа не покрылась паутиной инея, а губы уже не шевелились. Медленно тепло покидало её тело. Кровь застыла в венах. Сердцебиение стихло до трепета крыльев мотылька, а затем наступила тишина.

Падал снег, покрывая её тело будто пеплом погребального костра. Северный Ветер, который столько лет назад пел вместе с Ханной, пронёсся над ней и в последний раз поиграл с её чёрными волосами, а затем унёсся на запад, к горам.

Северный Ветер рассказал Зиме о том, что видел в тундре, и приготовился к её воющему, раскалывающему землю гневу.

Но зима уже ушла. Она могла пересечь целые ледяные поля и в мгновение ока оказаться за много лиг отсюда.

Она без труда нашла тело Ханны. Девушка была мертва, но крошечная искорка сохранилась – последний лучик тепла в остывшем очаге. После яркой и долгой жизни не могло не остаться даже искры. Зима мало что знала о людях – мягкие золотые годы, которые она провела с Ханной, были лишь краткими мгновениями по сравнению со всеми предыдущими тысячелетиями, – но она это знала. Раз или два она уже видела эту искру у самых добрых и тёплых душ.

Зима, с сугробистой грудью и ледяным тёмным сердцем, от прикосновения к которому всё зелёное увядало от мороза, опустилась на колени рядом с Ханной в снег. Она обхватила лицо Ханны ладонями и прижалась ледяными губами к её лбу. Её дыхание веером обволокло всё тело Ханны.

В пурпурных сумерках, между снегом и восходящей луной, искра в сердце Ханны замерцала и разгорелась.

Не открывая глаз, Ханна запела:

“Ты Зима, моя Зима,

Слышу, в дверь ты мне стучишь.

Моё имя говоришь.

Слышу ты идёшь в мой дом".

Зима взяла её за руку.

Вместе они прошли сквозь тундру до Стеорранского моря и нашли лекарство, которое могло спасти маме жизнь. Вместе они прошли весь обратный путь. Вместе они помогли маме выпить лекарство и помогли папе, когда он сломал ногу. Они вместе засевали поля, ухаживали за садом и собрали летний урожай на долгие годы вперёд. Зима по-прежнему приносила снег, покрывавший горы, она по-прежнему трогала ячмень, капусту и полевые цветы своими убийственными прикосновениями, но её сердце изменилось. В смерти была тьма, но Зима знала от Ханны, что это не пустота, не тени и не абсолютная чернота между звёздами. Смерть – это тёмная почва. Смерть – это мягкая и древняя утроба.

После стольких лет совместной жизни Ханне наконец пришло время умереть. Она была готова к этому. Она лежала в своей постели и ждала. Её освещённое звёздами сердце горело ровно.

Зима обнимала её, когда она умирала.

Зима вынесла тело Ханны из дома, пронесла мимо сада и ячменных полей, мимо реки, которая давным-давно унесла прах родителей, мимо предгорий и поднялась в горы. Она уложила Ханну в каменную колыбель.

Горы заключили Ханну в объятия.

Теперь Ханна и Зима были вместе.

Эта настойчивая искра, всё, что осталось от Ханны, глубоко засела в камне. Это была не она, а скорее её старая боль. Она ярко светила и будет светиться до тех пор, пока не погибнут даже горы.

А Зима пела:

“Смерть навеки разлучила,

Снегом я тебя прикрыла.

Буду по тебе скучать,

В камне образ твой искать".

13

Они медленно продвигались через лес. Эйла знала, что Крайер изо всех сил старается держаться и не засыпать. Наконец, вдалеке они увидели величественный особняк, и пульс Эйлы участился, когда они подъехали ближе. Что, если дом принадлежит одному из автомов, который перешёл на Паслён? Это может стать местом для ночлега... или ещё одной возможностью столкнуться с чудовищем.

То же самое можно было сказать о любом другом поместье поблизости, но Крайер быстро слабела. Придётся рискнуть.

Поместье было небольшим, с несколькими хозяйственными постройками. Тут был заросший травой двор, обсаженный деревьями, теми же самыми короткими искривлёнными деревцами, которые усеивали равнины и холмы Варна. За двором виднелся особняк – огромный, но простой, построенный из камня песочного цвета. Эйла разглядела каретный сарай и что-то похожее на сад, фруктовые деревья склоняли свои обнажённые ветви.

Эйла и Крайер остановились на краю двора. Эйла старалась не ёрзать под пристальным взглядом Крайер. Она снова почувствовала себя странно в собственной шкуре, как в первый день во дворце королевы, когда трое служанок соскребали с неё семилетнюю грязь. Здесь, этим утром, она не была раскрасневшейся, мягкой и сияющей, но она привела себя в порядок как могла и заплела волосы в тугую косу. Там, у реки, она попыталась укротить тонкие завитки на висках, но у неё ничего не получалось.

– Что ещё бросается в глаза? – спросила Эйла, стоя на коленях у кромки воды и вычищая грязь из-под ногтей. – Чем ещё я могу запомниться?

Цель состояла в том, чтобы быть как можно более непримечательной.

– У тебя веснушки, – быстро сказала Крайер и трижды быстро моргнула.

– С этим я мало что могу поделать, – вздохнула Эйла. – Может быть... может быть, я пойду одна, а ты просто подождёшь поблизости?

– Нет, – сказала Крайер. – Если уж на то пошло, лучше сделать как раз наоборот.

– Ты что, с ума сошла? Ты не пойдёшь одна. Ты не умеешь врать.

Крайер подняла бровь:

– Тогда, наверное, лучше пойти вместе. Какую легенду будем рассказывать?

– Э-э-э… не знаю. Наверное, проще всего говорить, что мы дворянка и служанка.

– Нет. Ты больше не будешь моей служанкой.

– А кто сказал, что ты будешь дворянкой? Давай ты будешь моей служанкой.

– Без проблем, – сказала Крайер.

Эйла кашлянула:

– Я… ладно, никто не будет служанкой. Давай придумаем что-нибудь другое. Например, мы путешествуем вдвоём, потому что мы... потому что мы супруги.

Они уставились друг на друга.

– Такое чаще встречается в Варне, – сказала Крайер лишённой всякой интонации голосом. – Брак между двумя Видами.

– То есть, нам могут даже поверить?

– Да, вполне похоже на правду.

Только позже Эйла поняла, что двое подруг тоже вполне могут путешествовать вместе, но к тому времени менять легенду в последнюю минуту было бы просто неловко.

– Хорошо, – сказала она, глядя на Крайер в холодном утреннем свете. – Ты готова?

Крайер кивнула.

Когда они шли по двору, их встретил слуга-человек. Он почтительно поклонился, и Эйле потребовалась секунда, чтобы понять, что он кланяется не только Крайер, но и ей тоже. В Варне девушка вполне могла принадлежать элите общества. Она, человек, могла органично вписываться в позолоченные интерьеры. Она была глубоко благодарна за одежду, подаренную ей королевой Джунн. Они не были кричащими: просто шерстяные брюки, сужающиеся к лодыжкам, шерстяная рубашка из тонкой парчи, сапоги на меховой подкладке, – но они были заметно изящными, даже в пятнах грязи, которые не могла смыть никакая речная вода.

– На нас с женой напали конокрады, – сообщила Эйла слуге, подражая придворному акценту Рабу, в котором звуки цокали, как копыта по булыжнику. Она даже не запнулась на слове "жена", что, по её мнению, было очень впечатляюще. – У нас украли все вещи, включая запас сердечника у жены.

Краем глаза Эйла заметила, что Крайер расправила плечи и вздёрнула подбородок. В ней безошибочно угадывался царственный автом. Было что-то особенное в её внешности, даже сейчас, когда она стояла с неприкрытым лицом, изнывающая от голода.

– Мы супруги, – заявила Крайер.