– Из немецкой семьи?

– Ее отец, Генрих Пфальцгаммер, белогвардейский эмигрант. Выдавал себя за русского, но, видимо, из прибалтийских поселенцев. Утверждали, что он барон. Значит, и Зинаиду можно считать баронессой. Мать ее – болгарка. Впрочем, родителей ее уже нет в живых.

– Чем промышлял барон?

– Торговлей, продавал овощи.

– Кто следующий?

– Борис Паликаров. По происхождению ничем не отличается от Даракчиева. Работает агентом госстраха. Живет на широкую ногу. Объясняет свою роскошную жизнь богатым наследством. Я навел справки: действительно, получил наследство, но не такое, чтобы сорить деньгами… Его дружок Дамян Жилков родом из глухого села. Приехав в Софию, работал сначала токарем, теперь продает билеты спортлото. Уверяет, что ему страшно везет на выигрыши. Отсюда и доходы.

– Неужто так везет? – удивился подполковник.

– Да, он получил несколько крупных выигрышей, хотя не исключено, что все это липа. – Капитан перевернул страницу досье. – Богдана Даргова, женщина без биографии, без профессии, без личных доходов.

– А две с половиной тысячи?

– Утверждает, что подарены ей Даракчиевым. На протяжении трех лет была его любовницей, а в пятницу они расстались. Он как бы дал ей отступного.

– А как смотрит на этот подарок ее муж?

– Оказывается, он давно подозревал жену в измене. Не отрицает, что в день убийства был в Драгалевцах. Он знал, что собирается компания, и бродил возле дачи, желая выяснить характер взаимоотношений своей жены с хозяином дома. Нет никаких данных, что он проникал внутрь дачи.

– Чем он занимается, этот ревнивец?

– Обычный служащий. Правда, тоже получивший наследство… Последними в досье значатся девушки. Как я уже сказал, они вне подозрений… – Смилов захлопнул папку.

– Значит, с них и нужно начинать, Любак. Пригласи их завтра к восемнадцати часам.

– Но завтра воскресенье.

– Ну и что же? Медлить в таком деле нельзя.

– Завтра в десять часов похороны Даракчиева.

– Я там буду. Небезынтересно посмотреть на опечаленных убийц. Как встретила горе его супруга?

– Она вернулась сегодня утром из Варны. Не скажу, что убита горем. Подозрительно крепкие нервы у баронессы.

– В чем ты ее подозреваешь?

– В бессердечности. Судите сами: сын в пионерском лагере, это совсем близко, за городом, но она не оповестила ребенка о смерти отца. Я связывался с начальником лагеря по телефону. Оказывается, она звонила и просила передать сыну, что, как обычно, навестит его завтра после обеда.

– Что ж тут странного, она просто щадит ребенка. Между прочим, и мой сынишка в таком же лагере. И я навещаю его по воскресеньям после обеда, как и все другие родители. Таков лагерный распорядок.

– Но похороны утром! Подполковник Геренский задумался.

– Давай-ка вызовем ее тоже на завтра.

– Лучше поговорить с ней на даче, – предложил капитан.

Шагая от автобусной остановки, подполковник еще издали увидел Любомира Смилова, поджидающего его у ворот дачи. Геренский испытывал большую симпатию к этому двадцативосьмилетнему парню. Для него Смилов был олицетворением нового поколения в милиции, – поколения людей, сильных духом и телом, образованных, интеллигентных. Они были аккуратны, деловиты, но без скованности, учтивы без раболепия, инициативны без панибратства.

Закончив юридический факультет, Смилов попросился в уголовный розыск. Геренский, когда-то попавший сюда по одному из комсомольских наборов, наблюдал – вначале с удивлением, потом с уважением, – сколько желания, увлеченности, ума вкладывает доброволец в любое дело. Будучи заместителем начальника управления, подполковник через год-другой понял, что из Смилова может получиться замечательный криминалист. То, что Любомир Смилов как-то незаметно стал правой рукой Геренского, никого не удивило: подполковник знал толк в людях. Естественно, между ними давно установились своеобразные приятельские отношения, выходящие за узкие служебные рамки. Их разговоры порою могли бы позабавить человека, ценящего юмор. Геренский обычно подтрунивал над чрезмерным пристрастием помощника к спорту. Смилов в свою очередь намекал, что человек, которому едва за сорок, еще не старик, что любовь к классической литературе не должна вытеснять из сердца все другие виды любви, коих неисчислимое множество, и прежде всего любовь к физическому совершенству.

– Приветствую, шеф. Вы точны, как ваши двойники в детективных романах, – шутливо откозырял Смилов и показал на часы. – Сейчас из-за поворота вынесется на роскошной машине бессердечная Даракчиева.

– Женщине не грех опоздать.

– Такая женщина не опаздывает. А вот и она! Машина, которая остановилась у ворот дачи, будто только что съехала с обложки западного журнала.

Зинаида Даракчиева оказалась подтянутой, прекрасно сохранившейся дамой средних лет. Ее стройной крепкой фигуре чуть-чуть недоставало женственности – так выглядят энергичные особы, которым приходится рассчитывать в жизни лишь на самих себя. Она не блистала красотой, однако сочетание темных волос, зеленых глаз и великолепного загара придавало ей большое очарование. На ней было неброское легкое платье идеального покроя, без намека на вычурность.

Геренский пожал ей руку.

– Позвольте принести вам свои соболезнования.

– Спасибо, – сказала она. – Я видела вас утром на похоронах, но подумала, что, вероятно, вы сослуживец моего мужа.

– Не совсем. Я из милиции. Подполковник Александр Геренский. – Он поклонился. – Веду расследование обстоятельств смерти вашего супруга. А это мой помощник, капитан Смилов.

– Я уже имела удовольствие познакомиться с капитаном, – вежливо улыбнулась Даракчиева.

…У дверей в гостиную хозяйка остановилась, как будто не могла решиться войти туда, где всего лишь два дня назад был отравлен ее муж. Потом решительным движением взялась за ручку, распахнула широко дверь и пригласила:

– Прошу вас!

Они уселись в широкие удобные кресла.

– Прошу извинить меня, – нарушила молчание Даракчиева, – после возвращения из Варны я еще не была здесь и потому не знаю, чем вас угостить.

– Если можно, минеральную воду. Или лимонад, – попросил подполковник.

– Посмотрю в холодильнике. Обычно он набит до отказа. Они не успели его опустошить.

Женщина встала и ушла на кухню, а Геренский с удивлением отметил, сколько ненависти и презрения можно вложить в такое короткое слово «они».

На низком столике Даракчиева оставила свои перчатки и сумку. Не теряя времени, Смилов быстрыми, но спокойными движениями вытаскивал оттуда содержимое: красивый носовой платок, золотистую зажигалку, пачку «Кента», фломастер, изящную пудреницу, два тюбика губной помады, тушь, паспорт, связку ключей, внушительную пачку банкнотов. Затем все с той же ловкостью, которой позавидовал бы профессиональный фокусник, он все вновь убрал в сумку.

Даракчиева вернулась с запотевшей бутылкой лимонада и тремя фужерами.

– Сожалею, что вынужден вас беспокоить, – начал Геренский, сделав глоток. – Что делать, служба у нас такова, что иногда приходится разговаривать с людьми в самый неподходящий момент. – Он умолк, ожидая, что Даракчиева что-то ответит. Но она молчала, и тогда он продолжал: – Я не буду вас расспрашивать о самом преступлении. Ибо тогда вы находились в Варне.

– На Золотых песках, – поправила она.

– Да, на Золотых песках. Мне интересно другое. Кто, по вашему мнению, был заинтересован в смерти вашего мужа?

Она вытащила из сумки пачку «Кента», начала разминать в пальцах сигарету. Потом спохватилась, протянула сигареты им. Они не воспользовались любезностью – Смилов вообще не курил, а Геренский предпочитал отечественные.

– Могу ли я говорить откровенно? – спросила она, поглядывая на капитана, который уже начал писать в блокноте.

– Естественно. – Геренский поднес зажигалку к ее сигарете. – Только так вы сможете помочь следствию.

– Не буду разыгрывать из себя убитую скорбью вдову. Заявляю сразу и недвусмысленно: мой муж был законченным подонком, – произнесла она отчетливо. – Вижу, мои слова вас шокируют, товарищ Геренский. Увы, я говорю правду. Абсолютный подонок. Не было порока, не было гнусности, которые отсутствовали бы в его репертуаре. Жестокость, разврат, алчность, шантаж, подлость – вот вам портрет моего мужа.