– Справитесь с ним, – кивнула госпожа Кнорринг и посмотрела в ноты, – добьетесь его уважения. Главное, разговаривайте с ним о науках. Бон, – она снова посмотрела в ноты, – эта партия сопрано действительно самая трудная. Разучить ее, – госпожа Кнорринг окинула всех взглядом, – крайне трудно.

– А вы что предпочитаете разучивать? – отозвался господин Штайнхёгер, он по-прежнему был беспокоен и удручен, как и его жена. – Какую-нибудь песнь?

– «Реквием», – сказала госпожа Кнорринг, – самый грандиозный «Реквием», который когда-либо звучал здесь. Две тысячи певцов будут петь, и три тысячи музыкантов играть, причем число их постоянно растет. Эти господа, – она указала на господ Смирша и Ландла, – играют на валторнах.

– На валторне или на лесном роге, – кивнул господин Смирш и отпил немного чаю, – играть очень трудно. Единственное наше преимущество, что мы, оркестранты, не должны учить это наизусть. Голоса должны, а мы нет. Мадам, которая поет партию сопрано, должна все знать наизусть, на премьере запрещается заглядывать в ноты, наизусть учат и тенора, и басы. Басы, мадам, – господин Смирш повернулся к госпоже Кнорринг, – в лучшем положении. Их партия – из самых легких.

– Пожалуй, – кивнула госпожа Кнорринг и отпила чаю, – апропо, то, что происходит, действительно странно. Как я уже сказала, в городе напряжение, люди взволнованны. Везде и всюду – на площадях, у «Расцвета», на здешнем перекрестке. Перед оперой, перед театром «Тетрабиблос», перед протестантской часовней на улице Джузеппе Верди. Перед Академией музыки и перед кафедральным собором святого Квидо Фонтголландского. И у меня разные предчувствия. У меня разные странные предчувствия, – госпожа Кнорринг вскинула голову и поглядела на госпожу Фабер, которая сидела прямая и холодная, смотрела перед собой, и на ее лице не дрожал ни один мускул, – у меня были предчувствия еще раньше, даже когда госпожа Моосгабр была у нас по поводу Айхенкранц и Линпек. Уже тогда у меня были разные предчувствия, – госпожа Кнорринг поглядела в сторону буфета, где госпожа Моосгабр делала пирожки, – но сегодня, в канун именин княгини правительницы, эти мои предчувствия еще больше усилились. То, что мы видели, господин Смирш, перед «Расцветом», как я уже сказала, непривычно, как непривычно и то, что творится на площадях и улицах, перед Оперой или Академией музыки или перед собором святого Квидо Фонтголландского. Господин Ротт прав: надо смотреть фактам в лицо и без конца не утаивать что-то. Господин Ротт не пришел сегодня на работу, извинился и сказал, что идет покупать ружье. И господин Кефр, как мне кажется, уже обучен господином Роттом. Он в нашем деле собаку съел, знает, что делать.

– Мадам, я лишь говорю, – сказал господин Смирш, глядя, как госпожа Моосгабр у буфета делает пирожки, – я лишь говорю, что не выношу некоторых разговоров. Господин Ротт заходит в них очень далеко, а я не выношу этого ни дома, ни тем более в учреждении. Я уже сказал однажды, что это вызывает только раздражение.

– Но я тоже сказала, – затрясла головой госпожа Кнорринг и посмотрела на Штайнхёгеров и привратницу, – у кого именно это вызывает раздражение. Люди собрались в городе по собственному желанию, они знают, что положение ухудшается, и у меня разные странные предчувствия. Конечно, господин Фелсах прав, он хочет, чтобы его сын завтра не выходил из дому, – сказала госпожа Кнорринг госпоже Моосгабр у буфета, – на Луне он хочет быть уверен, что здесь, на Земле, мальчик в полном порядке. Он хочет быть уверен, что мальчик будет дома и ни во что не ввяжется. Он еще мал, чтобы ходить по улицам, для него куда лучше сидеть дома, окуривать комнаты и выставлять в окна разные вещи, госпожа Моосгабр за ним приглядит. У вас, господин Смирш, – сказала госпожа Кнорринг сухо, – у вас в семье, наверное, тоже выставляют на именины княгини в окна цветы, свечи, бокалы с вином и пироги, как и во всех прочих домах, не так ли? Или вы все это делаете на именины Раппельшлунда?

– Нет, – покачал головой господин Смирш, – нет, конечно.

– Вот видите, – сказала госпожа Кнорринг и посмотрела на Штайнхёгеров, одобрительно кивнувших, – хотя бы это. Полиции, – сказала госпожа Кнорринг и посмотрела на госпожу Моосгабр, – полиции на улицах вообще нет.

– Да, полиции на улицах нет, – кивнула госпожа Штайнхёгер удрученно, – нигде ни одной униформы. Мы как раз говорили об этом.

– Да, мы говорили об этом, – кивнул господин Штайнхёгер, – это пока не демонстрации, и потому полиция не разгоняет народ. Однако я думаю, – господин Штайнхёгер покачал головой, – здесь кроется что-то другое.

– Завтра полиция выйдет, – махнул рукой господин Смирш, – она в полной боевой готовности. В сегодняшней газете сообщают, что председатель Раппельшлунд принял министра полиции Скарцолу.

– Да, принял, – улыбнулась госпожа Кнорринг господину Смиршу, – а как он мог его не принять? Однако и то правда, что полиции на улицах нет и что между министром Скарцолой и господином Раппельшлундом существуют какие-то трения. – Госпожа Кнорринг снова улыбнулась, и Штайнхёгеры на диване кивнули и чуть улыбнулись.

– По-моему, – сказал господин Штайнхёгер, – полиция очень сдержанна и не собирается особенно вмешиваться. По-моему, если завтра дойдет до дела, господин председатель на нее не…..

– Это все разговоры, – тут же сказал господин Смирш довольно резко, – это именно то, чего я не выношу и не желаю слушать. Господин Ротт вчера сказал, что люди хотят видеть княгиню и говорить с ней и что полиция не будет препятствовать этому. Как же так, – спросил господин Смирш довольно резко, – разве государство не оплачивает полицию? Разве она не должна быть на службе у государства? Она должна быть на службе у государства так же, как и армия, ее оплачивает государство. Я в этих требованиях и маневрах вижу опасность для государства.

– Но, господин Смирш, – улыбнулась госпожа Кнорринг и устремила взгляд к буфету, где госпожа Моосгабр продолжала делать пирожки, что-то передвигая и задвигая, – почему же опасность для государства? Разве люди не имеют права наконец знать, что с княгиней? Разве можно без конца это утаивать? Ведь официально она правит вместе с председателем, так пусть он и покажет ее народу. Мы хотим знать, во дворце ли она или где-то скрывается, и Раппельшлунд разыскивает ее для того, чтобы… – госпожа Кнорринг на минуту замолчала, потом вскинула голову и сказала: – Для того, чтобы умертвить. Или он уже давно умертвил ее, и она, как говорят, отошла в лучший мир. Люди спустя десятилетия хотят наконец знать правду. Нормально ли, что с тех пор, как к власти пришел Раппельшлунд, запрещено говорить о княгине, а тому, кто о ней узнает и не сообщит, куда следует, угрожают расстрелом, и не только ему, а всей его семье. В чем опасность для государства, если это наша правительница? В чем опасность для государства, если официально на всех портретах она вместе с Раппельшлундом, если о ней пишут статьи и дети изучают ее родословную, если народ на ее именины выставляет в окнах цветы, свечи, вино, пироги и окуривает квартиры, тогда как на именины Раппельшлунда вывешивают флаги лишь на государственных зданиях да на площади его имени украшают его статую, а в остальном по всей стране, по всему городу… простите мне это выражение… – госпожа Кнорринг огляделась и улыбнулась, – никто и плюнуть не захочет в его сторону.

В кухне ненадолго воцарилась тишина. Госпожа Моосгабр дорезала на буфете тесто для пирожков и подошла к плите за творогом, госпожа Фабер сидела на стуле прямая и холодная и с неподвижным лицом смотрела перед собой, а Штайнхёгеры и привратница на диване одобрительно кивнули. Господин Смирш молчал, господин Ландл тоже. Господин Ландл потягивал чай.

– Мадам права, – сказал наконец господин Ландл, – это так. Люди взволнованны, город возбужден. Завтра может что-то произойти.

– Апропо, этот Оберон, – сказала госпожа Кнорринг и устремила взгляд на госпожу Моосгабр и на вещи, которые стояли на буфете, сейчас уже и она заметила там цветную коробочку, – как я сказала, вы его немало развлечете, если иной раз побеседуете и о его интересах. Об этих оккультных науках.