«А что, если до Терезии Бекенмошт, – остановилась она вдруг, – сходить к советнику, что, если сходить прежде туда? Хоть и сделаю крюк, – сказала она себе, – но что из этого. К госпоже Айхен приду засветло или в сумерки – какая разница, да и к Фаберам успею заглянуть». И госпожа Моосгабр вдруг изменила направление. Госпожа Моосгабр вдруг повернулась и вместо того, чтобы идти к пятой часовне, к Терезии Бекенмошт, пошла сначала к склепу школьного советника де Шубауэра. Через минуту она уже оказалась на участке больших красивых мраморных склепов, где была и могила советника. Она долго смотрела на нее и трясла головой. Трава в оградке была желтая, увядшая и поникшая, тронутая сыростью, туманом – теперь с ней ничего не поделаешь. «По весне возьму заступ, – сказала себе госпожа Моосгабр, – и потом посею. А через неделю, – сказала она себе, – как получу в кладбищенской конторе хвою, покрою оградку, сверху положу искусственные цветы и зажгу лампаду». Госпожа Моосгабр открыла сумку, вынула метелку и тряпку и стала вытирать надгробье. Обтерла фонарь для негасимой лампады, местечко в нем, куда помещается масло или свеча, потом посмотрела на ангела. Его крыло, довольно давно надбитое, все еще держалось, но госпоже Моосгабр казалось, что с течением времени оно держится все хуже и хуже и скоро, наверное, совсем упадет. «Что мне тогда делать? – подумала она, глядя на крыло, – придется тогда идти в кладбищенскую контору. Пришлют сюда мастера или каменотеса… – госпожа Моосгабр кивнула и вздохнула, – могила оплачена, но до скончания века ангел наверняка не простоит, ни до Страшного суда не простоит, ни до Воскресения. Если, конечно, – пришла ей в голову мысль, когда она бережно чистила ангельское крыло, – если, конечно, какой-нибудь Страшный суд и Воскресение вообще существуют. Страшный суд, может, и есть, – подумала она, – он, пожалуй, должен быть, а вот Воскресение…» Госпожа Моосгабр дочистила ангела, взяла другую тряпочку и начала оттирать надписи на надгробье. Они были золотые и довольно поблекшие, но госпожа Моосгабр знала, что, когда вычистит их, они будут блестеть так же, как и на могиле счастливой матери Канцер. И она стала оттирать надпись «Семья школьного советника барона де Шубауэра», оттирать надпись «Школьный советник Иоахим барон де Шубауэр, род 1854, ум. 1914» и оттирать под ней длинный ряд имен и дат: «Матурин, Анна, Леопольд, Розалия». Когда она управилась, надписи прояснились и теперь блестели и сверкали почти как новые. «Что же будет с этим непослушным, упрямым сынком господина оптовика, у которого я начну служить в государственный праздник? – вспомнила госпожа Моосгабр снова. – И что сказал бы ему этот школьный советник, будь он жив? Наверное, опасался бы, как и оптовик, отец мальчика, а то еще больше». Госпожа Моосгабр потрясла головой и спрятала метелку и тряпочку в сумку. Еще раз взглянула на могилу, на крыло ангела и двинулась дальше. Теперь уж определенно – к Терезии Бекенмошт.

Покинув участок больших красивых мраморных склепов, госпожа Моосгабр направилась к пятой часовне, прошла немного той дорогой, по которой пришла сюда, а потом на перекрестке близ шестнадцатого участка свернула в сторону менее пышных могил. Она уж было дошла туда по дороге – полупустой, полубезлюдной, – как вдруг услыхала колокольный звон. Где-то били колокола по покойному, и госпожа Моосгабр поняла, что это звонят в пятой часовне, которая была неподалеку. «Должно быть, кого-то хоронят, – подумала она на дороге полупустой, полубезлюдной, – должно быть, выходят из часовни и идут к могиле». Госпожа Моосгабр свернула с пустынной дороги к могилам и, проходя меж ними по желтой намокшей траве, вдруг услыхала и музыку. Услыхала и музыку и поняла, что где-то вдали звучат трубы и корнеты. «Кого-то хоронят, – кивнула она и затрясла большой черной сумкой, – и туда движется похоронная процессия, сейчас четыре пополудни». И госпожа Моосгабр прошла между могил почти до самой березки, под которой стоял островерхий памятник Терезии Бекенмошт, и ненадолго остановилась. Далеко окрест не было ни одной живой души, но повсюду царило какое-то странное спокойствие. Сюда доносились только колокольный звон из пятой часовни и далекая музыка, трубы и корнеты, повсюду царила мертвая тишина. Эта мертвая тишина была такой странной, что госпожа Моосгабр, остановившись близ березки и островерхого памятника, не могла ступить ни шагу.

Вдруг госпоже Моосгабр показалось, что где-то что-то шелохнулось. Она посмотрела за памятник и за березку, где были густые кусты, закрывавшие несколько соседних могил. Эти густые кусты теперь были голые, сухие, так что сквозь них можно было что-то увидеть, и госпоже Моосгабр вдруг показалось, будто за теми голыми, сухими кустами кто-то стоит и подсматривает.

«Померещилось, – сказала себе госпожа Моосгабр, – кто может там стоять и подсматривать? Здесь у этой могилы. Я хожу сюда годы и годы, если не целый век». И госпожа Моосгабр прошла дальше. Прошла дальше и оказалась под березкой у могилы несчастной Терезии Бекенмошт. И как раз в тот момент, когда она хотела оглядеть могилу и открыть сумку, раздался выстрел.

Госпожа Моосгабр еще никогда в жизни не слышала ни одного выстрела. Она не была ни на войне, ни на одном военном смотре, который время от времени устраивал в городе председатель Альбин Раппельшлунд, не ходила ни на стрельбище, ни на храмовые праздники, ни даже в кино. Разве что однажды в жизни слышала пушечный залп в честь кого-то, но это было очень смутное воспоминание, так что нынешний выстрел был, по сути, первым, достигшим ее ушей. Госпожа Моосгабр подняла голову к небу, к ветвям березки над могилой и прислушалась. И вдруг сквозь эти ветви она увидала летящую стаю больших черных птиц и услыхала их карканье – без сомнения, это были вороны. Но прежде чем она опомнилась, раздался второй выстрел, и госпожа Моосгабр увидела, как ворона, летевшая последней, замахала в виду неба крыльями и куда-то упала. У госпожи Моосгабр на миг остановилось сердце. Она вспомнила маленького Айхенкранца.

«Это он, – сказала она себе и затрясла сумкой, – ему вернули отобранное ружье, и он где-то поблизости стреляет. Эти птицы вредные, дескать, но не стреляет он в них потому, что не может попасть. А вот стрельнул и попал». И госпожа Моосгабр решила, что, как только уберет могилу несчастной матери Терезии Бекенмошт, пойдет к госпоже Айхенкранц, что живет между кладбищем и парком, и спросит ее. «Несчастная госпожа Айхен, – подумала она, – что она на это скажет? Мальчик в конце концов ее изведет. Если доложу об этом госпоже Кнорринг, – подумала она, – мальчика заберут у госпожи Айхен, ведь его оставили ей только на пробу. Но кто потом поможет госпоже Айхен в лавке? Ведь бедняжка будет в отчаянии». Вдруг госпоже Моосгабр пришло в голову, что стрелял все-таки не маленький Айхенкранц. «Может, – подумала она, – в ворон стрелял какой-нибудь здешний служитель. Может, так приказали ему в кладбищенской конторе. Вот бы госпожа Айхен вздохнула с облегчением, от души желаю ей этого». И госпожа Моосгабр быстро открыла сумку, вынула метелку и тряпочку и взялась за работу.

Когда она вытирала островерхий памятник, на котором были опавшие листья и там-сям какие-то веточки, ей вдруг снова стало казаться, что где-то близ могилы кто-то стоит и подсматривает. Здесь по-прежнему была полнейшая тишина, очень странная мертвая тишина, а после тех выстрелов, пожалуй, еще более мертвая, еще более странная, и издалека по-прежнему доносилась музыка, трубы и корнеты, но теперь она уже явно слабела, похоронная процессия, очевидно, удалялась, двигаясь к могиле… слабел и колокольный звон из пятой часовни, хотя он-то никуда не удалялся, а оставался на месте, но звонарь, очевидно, тянул за веревку все слабей и слабей… И все-таки ощущение, что кто-то стоит поблизости и подсматривает, не покидало госпожу Моосгабр. Не выпуская тряпку из руки, она прекратила чистить памятник и снова вгляделась в кусты за могилой, которые теперь были голыми, сухими, и сквозь них можно было что-то увидеть, однако никого, кто бы за ними стоял, она так и не увидала.