А камертон – это такая маленькая дудочка: в неё дуют, из дудочки звучит какая-нибудь нота, и по этой ноте настраивают музыкальный инструмент. Пианино, например. Или гитару. Или флейту. Вот дедушка был флейтист, только он давно уже не играл, ну, руки уже не те, он говорил, и слух тоже не тот… Но он хороший был флейтист, его очень все уважали на работе. И он этот маленький белый камертон всегда с собой носил, как талисман. Ну и привычка была такая: идём, идём, а он камертон достанет – и как дунет! И звучит нота ля: ля-а-а-а-а! И все оборачиваются. В общем, необычный он у меня был, конечно…

И вот он камертон достаёт из кармана пиджака, обтирает его платочком со всех сторон, подходит поближе к воде и уже замахнулся…

Тут я кричу: «Дедушка, так камертон утонет, ты что!» А он усмехается: «Не утонет: лягушка схватит!»

И вот полетел камертон над водой… Полетел над водой, закрутился в воздухе и почти уже упал в воду. И вдруг из воды выскочила лягушка, такая прикольная вся, пупырчатая, и ка-ак схватит ртом камертон! А камертон ка-ак задудит! А лягушка ка-ак перепугается! Выплюнула камертон, квакнула обиженно и снова в воду спряталась.

Мы с дедушкой долго смеялись: надо же, лягушка-музыкант! На камертоне сыграла! Так шли до дому и всё смеялись. А вечером я нарисовал лягушку с камертоном во рту и подарил дедушке.

А иногда дедушка брал флейту. Гладил её, что-то тихо ей шептал, как будто рассказывал… А ещё иногда, совсем редко, например в начале декабря, когда темнеет рано-рано, и от этого как-то грустнее, чем обычно, дедушка осторожно, стараясь потише, чтобы не раздражать соседей, играл на флейте. Дрожащими руками, не всегда попадая в правильные отверстия, но всё-таки играл. И флейта тихонько, жалобно пела. И дедушка закрывал глаза и дудел, и за окном было темно, а у нас горел торшер, и дедушка играл, и я смотрел на него и думал, какой он хороший.

А теперь его нет, он только приходит во сне и душит меня, душит… И не даёт мне вырваться на свет… Почему это, Кефирыч?

– Мяу… – Это уже я, Кефирыч, ему отвечаю.

Вот так мы с Лёвой и болтаем. И за окном уже темно – как тогда, когда наш дедушка тихонько играл на флейте. А Лёва снова вспоминает про свои страшные сны, и как Надежда Викторовна за ним бежит с учебником и бормочет, как робот, например, такое:

«Купили пять метров ткани в горошек и семь метров такой же ткани в полоску сколько стоит каждый кусок ткани если всего заплатили триста шестьдесят рублей…»

– А я, Кефирыч, ничего не понимаю и только думаю, зачем купили эту ткань? И кто её купил? Представляю зачем-то, какие это люди, как они пришли в магазин покупать ткань. Может, это были пожилые женщины. А может, молодые. Может, мама с дочкой. И дочку зовут Валя. А почему бы и нет? Мне нравится Валя, ну, ты знаешь, Кефирыч: которая за первой партой, потому что у неё зрение плохое. Которая в пятом подъезде живёт. Вот, она мне нравится, так что пусть ту девочку из задачи тоже зовут Валя.

– Я что, ветеринар? – Доктор спрашивает удивлённо.

Ну, просто Лёва меня с собой привёз.

Ему так легче.

Мы в коридоре сидим.

А сперва ехали на машине. Да, мяу, забыл сказать, что у нас есть машина. Старенькая, правда, и вечно ломается. Но на новую опять же денег нет. Да и любит Лёвин папа свою развалюшку. Он сам её так называет, мяу. Вот и сегодня – заводил её, заводил, а она всё не заводилась. И он тогда погладил машину по старенькому салатовому боку и сказал: «Ну, развалюшка, ну ты чего? Давай уже, не капризничай!»

И машина сразу же завелась. Потому что, когда тебя гладят и ласково называют развалюшкой, не завестись – это уже просто свинство, мяу.

А я люблю в машине ехать. Сидишь себе у Лёвы на коленях, глазеешь в окошко, а там – разные виды! Снег, люди, магазины, кошки даже иногда… В общем, очень познавательная поездка получается. Если бы ещё развалюшка не капризничала постоянно: то заглохнет, то бензином завоняет, то ещё чего… Но всегда, рано или поздно, довозит куда надо. Вот и до поликлиники довезла.

Вот мы и сидим, ждём приёма.

Лёва с мамой и папой сидят на стульях у кабинета, а я – по-прежнему на руках у Лёвы. Меня сперва не хотели пускать в поликлинику – мол, нельзя с животными! Строгая женщина в гардеробе прямо кричала:

– Если все с котами будут приходить, так это что получится?

– Получится, что все с котами, – Лёва говорит.

Ну логично же? Логично! А женщина ещё хуже разозлилась почему-то:

– Сегодня – с котами, завтра – с собаками, а послезавтра – со слонами начнут приходить? А убирать за слоном кто будет? Зинаида, конечно!

Откуда в нашем городе слоны? И кто такая Зинаида? Очень меня интересовали эти вопросы, я вообще кот любопытный, но что я мог сказать? Только «мяу».

– Мяу, – говорю.

– Ну посмотрите, какой он миленький у нас. – Мама Лёвы чуть не плачет. – И мальчику без него правда плохо! Ну мы кота даже не выпустим на пол, он будет у него в курточке сидеть!

– Нет, я сказала!

Вот ведь вредная тётя попалась.

На крик ещё одна подошла.

– Ты чего, Зинаида? – спрашивает.

Вот эта, вторая, ничего. Не злая. Улыбнулась и почесала меня за ушком. А мы, коты, когда нас за ушком чешут, сразу можем о таком человеке сказать: наш человек.

Ну и заодно я понял, что злую тётку зовут Зинаида. Только со слонами всё ещё непонятно, откуда они в нашем городе возьмутся. Разве если из зоопарка привести или из цирка. Но у нас в городе ни цирка, ни зоопарка опять же. Так что – загадка. Одним словом – мяу.

– Да вот, Ириш, приволокли кота и хотят, чтоб я их раздела, да ещё и к доктору пустила! – возмущается Зинаида.

А эта, которая Ириш, всё улыбается и всё за ухом меня чешет.

И чем дольше чешет, тем больше мне нравится. Нет, мяу, вы уж как хотите, а я из такой замечательной поликлиники по доброй воле не уйду!

– Да ладно тебе, Зин, у нас же особая поликлиника, к нам с чем и с кем только не приходят, – улыбается Ириш.

– Тебе легко говорить! – злится Зинаида и на неё. – Ты медсестра, с тебя взятки гладки. А я лицо ответственное, меня за такое по головке не погладят!

Мяу! Я, кажется, начинаю понимать! Бедную Зинаиду не гладят по головке. Вот она и злая. Ведь если тебя не гладят по головке, это очень грустно. День не гладят, два не гладят – на третий взвоешь. Понимаю, мяу.

Но тут папа Лёвы не выдержал и тоже раскричался.

– Что у вас за синдром вахтёра? – кричит. – Чуть что – «не пущать»! Видите, ребёнку плохо, ему с котом легче, что с вас – убудет?

В общем, они долго так препирались, и мама Лёвы уже почти заплакала, но тут пришёл сам доктор. Большой такой. Как два Лёвиных папы.

– Что за шум, а драки нет? – спрашивает.

Ну Зинаида стала и ему на нас жаловаться, и в меня пальцем тыкать, чуть не в морду, извиняюсь… Обидно, мяу! А Ириш, наоборот, стала доктора уговаривать: мол, посмотрите, какой милый мальчик и какой у него милый котик. Я сама лично, мол, с ним посижу, пока вы их принимать будете…

Мяу, сама лично? Такая знатная заушная чесальщица? Теперь я не просто отсюда не уйду, а – ни за что!

– Григорий Борисыч, ну пожалуйста! – Ириш просит.

И мама Лёвина, и папа, и все вокруг столпились и очень просят.

Григорий Борисыч тогда говорит:

– Ну ладно. В виде исключения можно. Только, Ириш, с рук кота не спускай! Не дай бог разобьёт чего в кабинете или того хуже: нагадит.

Мяу! А вот это я попросил бы! Что значит – «нагадит»?! Вы за кого меня принимаете? Я не какой-нибудь уличный котяра, который вести себя не умеет! Что ж я, потерпеть не могу? Обидно, мяу!