Каждая точка, заканчивающая линию, уникальна, особенна, и, тем не менее, как только добавляется новая точка, предыдущая тонет в единообразной линии, переваривается прошлым, повидавшим и иные прошлые времена. Невозможно различить их. Так каждая точка удлиняет линию, благодаря которой она исчезает.

По этой модели власть, разрушая и подменяя, гарантирует себе свою длительность, но, в то же время, люди, которых призывают потреблять власть, уничтожают и обновляют её своей длительностью. Если власть уничтожит всё, она уничтожит себя; если она не уничтожит ничего, уничтожат её. Только между этими двумя полюсами длится это противоречие, сближающее их день за днём всё сильнее. И её длительность подчиняется простой длительности людей, т. е. перманентности их выживания. Вот почему проблема разъединённого хронотопа сегодня стоит в революционных терминах.

Пространство жизни вполне может быть вселенной грёз, желаний, плодовитого творчества, однако, в порядке длительности, это лишь точка, следующая за другой; её движение обладает точным значением, значением её уничтожения. Она появляется, растёт, исчезает, в анонимной линии прошлого, где её труп предлагает материал для скачков в памяти и для историков.

Преимущество живой точки пространства в том, что она частично выходит из системы обобщённой обусловленности; её недостаток в том, что она ничего из себя не представляет сама по себе. Пространство повседневной жизни слегка подрывает время в своих целях, оно заключает время в себе и присваивает его. С другой стороны, утекающее время пропитывает собой живое пространство и обращает внутрь чувство преходящего, разрушения, смерти. Я объяснюсь. 

Точечное пространство повседневной жизни крадёт фрагмент «внешнего» времени, благодаря которому оно создаёт себе единый хронотоп: это хронотоп моментов, творчества, удовольствия, оргазма. Место для подобной алхимии микроскопично, но его живая интенсивность такова, что она обладает для большинства людей несравненным очарованием. Глазами власти, смотрящей снаружи, страстный момент является лишь смехотворной точкой, моментом из будущего опустошённым в прошлое. Из настоящего, как непосредственного, субъективного присутствия, линия объективного времени не знает ничего и ничего не хочет знать. И, в свою очередь, субъективная жизнь, сконцентрированная в пространстве одной точки — моя радость, моё удовольствие, мои мечты — ничего не хочет знать об утекающем времени, о линейном времени, о времени вещей. Наоборот, она хочет знать всё о своём настоящем, потому что, в конце концов, она является только настоящим.

Из вовлекающего его в себя времени, живое пространство изымает частичку, в которой оно создаёт своё настоящее, в которой оно пытается создать своё настоящее, поскольку настоящее должно всегда находиться в построении. Это единый хронотоп любви, поэзии, удовольствия, общения… Это реальная жизнь без мёртвого времени. С другой стороны, линейное время, объективное время, утекающее время, проникает, в свою очередь, в пространство, выделенное повседневной жизни. Оно проникает в него как негативное время, мёртвое время, как отражение времени уничтожения. Это время роли, время в интерьере самой жизни, влекущее к бесплотности, к отказу от пространства подлинной жизни, к сжиманию и предпочтению видимостей, зрелищной функции. Хронотоп рождённый от этого гибридного брака является исключительно хронотопом выживания.

Что такое частная жизнь? В любой момент, в любой точке направленной к уничтожению вдоль линии выживания, это амальгама реального хронотопа (момента) и фальшивого (роль). Ясно, что структура частной жизни не подчиняется этой дихотомии. Существует постоянное взаимодействие. Так, ограничения, окружающие реальную жизнь со всех сторон, и заталкивающие её в слишком тесное пространство, заставляют её превращаться в роль, присоединяться к утекающему времени в виде товара, становиться чисто монотонным и создавать, в качестве ускоренного времени, фиктивное пространство видимости. В то же время, болезнь, рождённая из неподлинности, фальшиво проживаемое пространство, отсылает нас к поиску реального времени, времени субъективности, настоящего. Отсюда, частная жизнь диалектически является пространством реальной жизни + фиктивным зрелищным временем + фиктивным зрелищным пространством + временем реальной жизни.

Чем больше фиктивное время смешивается с создаваемым им фиктивным пространством, тем больше мы склоняемся к состоянию вещи, чистой меновой стоимости. Чем больше пространство подлинной жизни смешивается со временем реальной жизни, тем больше утверждается автономия человека. Хронотоп единой жизни является первичной базой герильи, искрой качества в ночи, всё ещё скрывающей в себе революцию повседневной жизни.

Следовательно, не только объективное время яростно стремится уничтожить точечное пространство, отбрасывая его в прошлое, но оно также грызёт его изнутри, вводя в нём этот ускоренный ритм, создающий сущность роли (фиктивное пространство роли фактически является результатом быстрого повторения одного и того же отношения, подобно тому, как повторение образа на плёнке заставляет его оживать). Роль устанавливает в субъективном сознании механизм утекающего времени, старения, смерти. Вот эта «складка, в которую зажато сознание» о которой говорил Антонен Арто. Доминируемая линейным временем извне и временем роли снаружи, субъективность обречена становиться вещью, ценным товаром. Этот процесс исторически ускоряется. Фактически, отныне роль является потреблением времени в обществе, в котором признаётся лишь время потребления. И опять же, единство угнетения создаёт единство противостояния ему. Что такое смерть сегодня? Отсутствие субъективности и отсутствие настоящего.

Реакция воли к жизни всегда едина. Большая часть индивидов занимается, во благо живому пространству, самым настоящим саботажем времени. Если их попытки усилить интенсивность реальной жизни, увеличить хронотоп подлинности, не теряются в хаотичности и не фрагментируются под воздействием силы отчуждения, кто знает, возможно объективное время, время смерти, может быть разбито? Разве революционный момент не является вечной юностью?

Проект обогащения хронотопа реальной жизни должен пройти через анализ того, что обедняет его. Линейное время владеет людьми лишь в той мере, в которой оно запрещает им преобразовывать мир, в той мере в какой оно заставляет их адаптироваться к нему. Для власти, враг номер ОДИН — это свободно излучающееся индивидуальное творчество. А сила творчества заключается в единстве. Как власть пытается разбить единство живого хронотопа? Преобразуя реальную жизнь в товар, выбрасывая её на рынок зрелища на милость спроса и предложения ролей и стереотипов. Именно это я исследовал на страницах посвящённых роли (XV глава). Возвращаясь к особой форме отождествления: совместная привлекательность прошлого и будущего уничтожает настоящее. Наконец, пытаясь интегрировать волю к построению хронотопа реальной жизни (иными словами, к построению ситуаций, которые стоит прожить) в идеологию истории. Я задержусь подробнее на последних двух пунктах.

С точки зрения власти, нет живых моментов (у реальной жизни нет имени), только моменты, следующие друг за другом, равные друг другу в линии прошлого. Вся система обусловливания вульгаризует это видение, тайное убеждение пропитывает его. Вот результат. Где находится это настоящее, о котором говорят? В каком забытом уголке повседневного существования?

Всё это воспоминание и предвосхищение. Призрак моего следующего свидания объединяется с призраком прошлого свидания, преследуя меня. Каждая секунда оттягивает меня от момента, который ушёл, к тому, который состоится. Каждая секунда абстрагирует меня от самого себя; сейчас не существует никогда. Пустопорожние движения должны гарантировать, что все являются прохожими, или, как мы забавно выражаемся, проводят время, они должны даже гарантировать, что время постоянно протекает через человека. Когда Шопенгауэр пишет: «До Канта мы были во времени; после Канта время находится в нас», он хорошо показывает, как время старения и немощи подпитывает собой сознание. Но до интеллекта Шопенгауэра не доходит, что четвертование человека на дыбе времени, сведённого к очевидной разнице между будущим и прошлым, является причиной, заставляющей его, как философа, выстраивать свою мистику отчаяния.