Придёт ли день, когда люди возобновят диалог с космическим, схожий с тем, что вели первые обитатели земли, причём на этот раз возобновляя его на более высоком уровне, на уровне возвышающемся над предысторией, без уважительной дрожи первобытных людей, безоружных перед тайной? Придадут ли люди космосу человеческое значение, которое благоприятным образом подменит божественное значение, придававшееся ему на заре времён?

И эта другая бесконечность, которой является реальный человек, это тело, этот сгусток нервов, эта работа мышц, это блуждание грёз, сможет ли она править собой? Сможет ли индивидуальная воля, наконец—то освобождённая волей коллективной, преодолеть в сноровке зловеще повсеместный полицейский контроль навязываемый человеческому бытию? Из человека делают ищейку, кирпич, десантника, но знаем ли мы как сделать его человеком?

Мы никогда не считали себя непогрешимыми. Эта претензия, мы оставили её — возможно из—за гордости — большому опыту и глубоким морщинам: власть, Бог, папа римский, шеф, другие. И ещё, каждый раз, когда мы говорим Общество, Бог, всемогущая Справедливость, мы говорим о нашей власти, хотя мы говорим о ней плохо и обиняками, это правда. Мы уже поднялись над предысторией. Зарождается новая человеческая организация, социальная организация, в которой индивидуальное творчество даёт свободу своей энергии, оставляя на мире отпечаток контуров грёз каждого, гармонизированных всеми.

Утопия? Так что же? Что это за снисходительная чушь? Я не знаю человека, который не относился бы к этому миру, как к чему—то бесконечно дорогому. И несомненно, многие, расслабляясь, начинают падать с такой же отчаянностью, с какой они некогда держались за этот мир. Каждый хочет, чтобы его субъективность одержала триумф: значит нужно основывать союз людей на общем желании. Человек не может усилить свою субъективность без помощи других, без помощи группы, которая сама стала центром субъективности, верным отражением субъективности своих членов. Ситуационистский Интернационал пока что остаётся единственной группой, решившей защищать радикальную субъективность.

Диалектика разложения и преодоления — это диалектика разорванного и объединённого хронотопа (1). — Новый пролетариат несёт в себе реализацию детства, его хронотопа (2). — История разделений медленно разрешается в конце «историзирующей» истории (3). — Цикличное время и линейное время. — Живой хронотоп — это хронотоп преобразования, а ролевой хронотоп — хронотоп адаптации. — Какова функция прошлого и его проекции в будущее? Запретить настоящее. Историческая идеология — это экран между волей к индивидуальной самореализации и волей к созиданию истории; она не позволяет им побрататься и смешаться (4). Настоящее — это хронотоп в процессе создания; он подразумевает исправление прошлого (5).

В той мере, в какой специалисты организуют выживание вида и оставляют учёные схемы для программирования истории, воля к преобразованию мира путём изменения жизни растёт повсюду среди людей. Точно так же, над каждым отдельным существом нависает, как и над всем человечеством, всеобщее отчаяние, по ту сторону, которого существует лишь уничтожение или преодоление. Это эпоха, в которую историческая эволюция и история индивида смешиваются, будучи направленными к общему конечному результату: к состоянию вещи и его отрицанию. И можно сказать, что история вида и мириады индивидуальных историй собираются, чтобы умереть вместе, или же вместе начать заново ВСЁ. Прошлое накатывает на нас со своими семенами смерти и ростками жизни. И наше детство тоже участвует в свидании, под угрозой гибели Лота.

Из опасности, нависающей над детством, придёт, я верю в это, вспышка бунта против ужасающего старения к которому приговаривает насильственное потребление идеологий и удобств. Мне хотелось бы подчеркнуть аналогичность грёз и желаний, бесспорно представленных в воле феодалов и в субъективной воле детей. Реализуя детство, разве мы не реализуем проект старинных властителей, мы, взрослые технократического века, богатые тем, чего не хватает детям, сильные там, где были слабы самые великие завоеватели? Разве мы не отождествим историю с индивидуальной судьбой лучше, чем осмеливались мечтать в своих самых разнузданных фантазиях Тамерлан и Гелиогабал?

Примат жизни над выживанием — это историческое движение, которое уничтожит историю. Строить повседневную жизнь, реализовать историю, эти два ключевых лозунга отныне становятся одним. Каким будет объединённое построение жизни и нового общества, какой будет революция повседневной жизни? Ничем иным как преодолением, сменяющим собой разложение, в той мере в какой сознание текущего разложения подпитывает собой сознание необходимого преодоления.

Как бы далеко они ни заходили в историю, все попытки преодоления являются частью текущей поэзии обращения перспективы вспять. Они становятся её частью мгновенно, пересекая барьеры времени и пространства и разрушая их. Факт, что конец всего отчуждения начинается с конца отчуждения между временем и пространством. И отсюда становится очевидным, что воссоздание этого первобытного единства осуществляется через критический анализ детского хронотопа, хронотопа целостных обществ и хронотопа фрагментарных обществ, несущих в себе разложение и, наконец—то возможное преодоление.

Болезнь выживания быстро может превратить молодого человека, если он не будет осторожным, в старого фаустианца, отягощённого сожалениями, страстно желающего молодости, которую он переживает не замечая её. Тинэйджер уже обладает первыми морщинами потребителя. Мало, что отделяет его от шестидесятилетнего; он потребляет всё быстрее и быстрее, зарабатывая себе преждевременную старость под ритм своих компромиссов с фальшью. Если он опоздает с самоутверждением, прошлое закроется за ним; он больше не вернётся к тому, что совершил, даже для того, чтобы исправить это. Многое отделяет его от детей, с которыми он играл лишь вчера. Он присоединился к тривиальности рынка, принимая своё представительство в обществе зрелища в обмен на поэзию, свободу, субъективное богатство детства. И, тем не менее, если он вернётся к самому себе, очнётся от кошмара, каким же врагом сил порядка он станет? Его увидят защищающим права своего детства самым грозным оружием дряхлой технократии. Известно, какими поразительными достижениями охарактеризовало себя племя Симба в лумумбистской революции, несмотря на своё смехотворное снаряжение; насколько же большего можем мы ожидать от равно взбешённого поколения, вооружённого с большей последовательностью и вышедшего на театр действий, покрывающий собой все аспекты повседневной жизни?

Все аспекты повседневной жизни в своём роде проживаются в детстве в некоей зародышевой форме. Накопление событий, прожитых за несколько дней, несколько часов, не позволяет времени утекать. Два месяца каникул — это целая вечность. Два месяца для старика — горсть разрозненных минут. Дни ребёнка уходят от взрослого времени; это время, наполненное субъективностью, страстью, мечтой, заселяющей реальность. Вне его, за ним присматривают воспитатели, они ждут, с часами в руках, когда ребёнок войдёт в круг часов. Они обладают временем. И сначала, ребёнок воспринимает навязывание ему взрослого времени как вторжение; затем он в итоге поддаётся ему, соглашается на старение. Не зная обо всех методах обусловливания, он позволяет заманить себя в ловушку, подобно молодому животному. Когда он приобретает оружие критики, он хочет обратить его против времени, но годы уже увели его далеко от мишени. Детство остаётся в его сердце подобно открытой ране.

Нас тоже преследует детство, в то время как социальная организация, научным образом, уничтожает его. Психосоциологи следят за этим, а маркетологи уже восклицают: «Посмотрите на все эти маленькие милые доллары»[15]. Новая система исчисления.