Выживание — это замедленная жизнь. Видимость подразумевает такую трату энергии! Её интимная гигиена ловко вульгаризуется информацией: избегать сильных эмоций, следить за давлением, мало есть, разумно пить, выживать в добром здравии для того, чтобы лучше играть свою роль. «Чрезмерная работа, болезнь руководителей», говорит заголовок Ле Монд в одной из её рубрик. Следует экономить выживание, потому что оно изнашивает; надо жить мало, потому что выживание принадлежит смерти. Когда—то умирали в живой смерти, в Боге. Сегодня уважение к жизни не позволяет прикоснуться к ней, пробудить её, заставить выйти из летаргии. Умирают из—за инерции, когда количество смерти, которое мы носим в себе, достигает перенасыщения. Какая академия наук обнаружит интенсивность смертельных излучений, убивающих наши повседневные действия. Благодаря отождествлению себя с тем, чем мы не являемся, переходу от одной роли к другой, от одной власти к другой, от одного возраста к другому, как не стать в конце концов этим вечным переходом, которым является процесс разложения?

Присутствие, в лоне самой жизни, таинственной, но ощутимой смерти, смогло заморочить Фрейда до такой степени, что он признал онтологическое проклятие, т. н. «инстинкт смерти». Раскрытая уже Райхом, ошибка Фрейда прозрачна, сегодня проявленная феноменом потребления. Три элемента инстинкта смерти, нирвана, тенденция к повторению, мазохизм, не является ничем иным, как тремя стилями захвата власти: пассивно принимаемым ограничением, традиционным соблазном, посредничеством, осуществляемым как необратимый закон.

Как известно, потребление товаров — которое всегда происходит в настоящем состоянии потребления власти — несёт в себе самом своё собственное разрушение и условия своего преодоления. Удовлетворение потребителя не может и не должно никогда быть достигнутым; логика потребления нуждается в том чтобы создавались новые потребности, но верно также то, что накопление этих потребностей фальсифицирует недомогание людей удерживаемых, со всё большим и большим трудом, в своём уникальном состоянии потребителей. Более того, богатство товаров потребления обедняет реальную жизнь. Она обедняется дважды; с начала ей противостоят вещи; затем поскольку невозможно даже если очень хочешь, привязываться к этим вещам, их должно потреблять, что значит, уничтожать их. Отсюда, недостаток жизни не ухудшается прекращаясь, это самопожирающая неудовлетворённость. Теперь, эта потребность жить амбивалентна; она является точкой обращения перспективы вспять.

В оптике, ориентированной на потребителя, в обусловленном видении, недостаток жизни кажется недостатком власти и самопотребления ради власти. Отсутствию реальной жизни предлагается в качестве паллиатива смерть в кредит. Мир, приговаривающий к бескровной смерти вынужден пропагандировать вкус к крови. Там, где правит болезнь выживания, желание жизни спонтанно хватается за оружие смерти: немотивированные убийства, садизм… Если страсть уничтожается, она возрождается в страсти к разрушению. Человек, если эти условия сохранятся, не переживёт эру выживания. Уже нынешнее отчаяние столь велико, что многие могут принять на свой счёт слова Антонена Арто: «На мне печать нависающей смерти, так что настоящая смерть не страшна мне».

Человек выживания — это человек наслаждения в тревоге, человек не достижений, расчленения. Куда пойдёт искать себя человек в этой бесконечной утрате себя, в которую его втягивает всё? Его странствия — это лабиринт лишённый центра, лабиринт полный лабиринтов. Он оказывается в мире эквивалентов. Убить себя? Для того, чтобы убить себя, надо чувствовать некое сопротивление, обладать ценностью, которую можно уничтожить. Если нет ничего, разрушительные действия сами по себе распадаются, разбивается на мелкие осколки. Нельзя ввергнуть пустоту в пустоту. «Если на меня упадёт камень и убьёт меня, это будет целесообразно», написал Кьеркегор. Я думаю, что сегодня не осталось никого, кто бы не чувствовал ужас этой мысли. Инерция убивает с наибольшей уверенностью, инерция людей дряхлеющих в восемнадцать лет, погружающихся каждый день на восемь часов в оскотинивающую работу, питающихся идеологиями. Под убогой мишурой зрелища, остались лишь измождённые люди, желающие, но боящиеся целесообразности Кьеркегора для того, чтобы никогда не желать того, чего они боятся, для того, чтобы не бояться больше того, чего они желают.

Параллельно, страсть к жизни кажется биологическим существованием, обратной стороной страсти к разрушению и саморазрушению. «Поскольку нам не удаётся упразднить ни одну из причин человеческого отчаяния, у нас не остаётся права пытаться упразднить средства, при помощи которых человек пытается избавиться от отчаяния». Факт в том, что человек располагает одновременно средствами упразднения причин отчаяния и силой, с помощью которой он может избавиться от них. У человека нет права игнорировать то, что господство обусловленности заставляет их привыкать к выживанию в одной сотой из возможностей их жизни. Слишком много единства в болезни выживания для того, чтобы наиболее компактная жизнь не объединила в свою очередь наибольшее количество людей в воле к жизни. Для того, чтобы отрицание отчаяния не стало построением новой жизни. Для того, чтобы экономика жизни не повлекла смерть экономики; по ту сторону выживания.

Существует момент преодоления — исторически определённый силой и слабостью власти момент; возникающий из—за фрагментации индивида и из—за знакомства повседневной жизни с тем, что разрушает её. Преодоление будет всеобщим, унитарным и субъективно построенным (1). — Оставляя свою радикальность, изначально революционные элементы приговаривают себя к реформизму. Сегодня почти всеобщее покидание революционного духа определяет реформы выживания. — Новая революционная организация должна выделить сердце преодоления во время великих движений прошлого, она должна вновь начать и реализовать следующие моменты: проект индивидуальной свободы, извращённый либерализмом; проект коллективной свободы, извращённый социализмом; проект возвращения к природе, извращённый фашизмом; проект целостного человека, извращённый марксистскими идеологиями, этот проект, одушевлённый теологическим языком своего времени в великих ересях средневековья и их антиклерикальной страсти, настолько оппортунистически эксгумированной нашим веком, в котором новое духовенство называются «специалистами» (2). — Человек мелких обид является совершенным человеком выживания, человеком лишённым сознания возможного преодоления, человеком разложения (3). — Когда человек мелких обид обретает сознание зрелищного разложения, он становится нигилистом. Активным нигилизм является предреволюционным. Нет сознания преодоления без сознания разложения. — «Чёрные куртки»[10]  являются законными наследниками Дадаистов (4).

Вопрос преодоления. — Отрицание многогранно; преодоление единично. Перед лицом современной неудовлетворённости и призываемая ей к свидетельствованию, человеческая история смешивается с радикальным отрицанием, постоянно несущим в себе преодоление, постоянно стремящимся к самоотрицанию; отрицанию отдельных аспектов никогда не удаётся скрыть то общее, что есть между диктатурой Бога, короля, шефа, класса, организации. Какой дебил говорил об онтологии бунта? Путём преобразования естественного отчуждения в отчуждение социальное, историческое движение учит людей свободе в рабстве, оно учит их заодно и бунту, и покорности. У бунта меньше потребности в метафизике, чем у метафизиков в бунте. Существование иерархической власти, подтверждаемое тысячелетиями, прекрасно доказывает перманентность бунта против неё и репрессий, подавляющих его.

Свержение феодализма и реализация властелинов без рабов составляют один и тот же проект. Частичная ошибка этого проекта, во французской революции, не перечёркивает его узнаваемости и желанности в той мере в которой другие абортированные революции — Парижская Коммуна и большевистская революция, каждая по своему — внесли в него уточнения и задержали его завершение.