Никто не отказывает либерализму в его праве на славу за распространение ферментов свободы на все четыре стороны мира. В каком—то смысле свобода прессы, мысли, творчества по крайней мере обладали тем преимуществом, что обличали фальшь либерализма; и разве они не предоставили ему самую красноречивую похоронную речь? Насколько умелой всё—таки является система, отнимающая свободу во имя свободы! Автономия индивидов уничтожается путём вмешательства, свобода коммерции отнимает свободу у другого. Те, кто отрицает основной принцип уничтожаются мечом, те, кто принимает его, уничтожаются правосудием. У всех чистые руки: нажатием кнопки отменяется действие полицейского ножа и государственное вмешательство, и это достойно сожалений. Государство — это дурная совесть либерала, инструмент необходимых репрессий, от которого он отказывается в глубине своего сердца. Что до текущих дел, свобода капиталиста обладает задачей удерживать в заданных рамках свободу рабочего. Вот где на сцену выходит хороший социалист и обличает лицемерие.

Что такое социализм? Это способ помочь либерализму выйти из своего противоречия, то есть из одновременных защиты и уничтожения индивидуальной свободы. Мешать индивидам отрицать друг друга путём вмешательства может быть достойной целью, но социализм наталкивается на другое решение. Он упраздняет вмешательство, не освобождая индивида; более того, он сливает индивидуальную волю в коллективную посредственность. Однако, верно то, что только экономический сектор стал предметом его реформ, и оппортунизм, либерализм повседневной жизни отлично чувствует себя при режиме бюрократического планирования, контролируя всякую деятельность, карьеру активистов, конкуренцию между лидерами… Вмешательству кладут конец в одной сфере, унитожая экономическую конкуренцию и свободу предприятий, но курс на потребление власти остаётся единственной формой авторизованной свободы. Интересно разделение между сторонниками двух видов самоограничения свободы: свободы производства и свободы потребления!

Двойственность социализма, радикальность и её отрицание, отлично проявляется в двух выступлениях, отражённых в протоколах дебатов в I Интернационале. В 1867–м, Шемале напоминает, что «продукт обменивается на продукт с равной стоимостью, или это мошенничество, обман, кража». Значит, по его мнению, дело за тем, чтобы рационализировать обмен, сделать его справедливым. Социализм вносит исправления в капитализм, гуманизирует его, планирует, опустошает его сущность (прибыль); и кто получает выгоду от уничтожения капитализма? Тем не менее, наряду с этим социализмом существовал и другой. На конгрессе Международного Товарищества Рабочих в Женеве в 1866–м, Варлен, будущий коммунар заявил: «До тех пор пока существуют препятствия для работы на самого себя свободы не будет». Кто осмелится сегодня освободить свободу, заключенную в социализме не отдав все силы борьбе против социализма?

Надо ли вдаваться в долгие комментарии об отказе всех разновидностей современного марксизма от проекта Маркса? В СССР, в Китае, на Кубе, что в них всех общего с созиданием целостного человека? Поскольку нищета, подпитывавшая собой революционную волю к преодолению и радикальным переменам истощилась, пришла новая нищета, рождённая из отречений и компромиссов. Отречение нищеты и нищета отречения. Разве не чувство того, что он утратил свой изначальный проект, позволив ему фрагментироваться и реализоваться лишь частично, заставило Маркса произнести с отвращением: «Я не марксист»?

Даже мерзкий фашизм является волей к жизни — отрицаемой, обращённой вспять, подобно ногтю врастающему в мясо. Воля к жизни стала волей к власти, воля к власти стала волей к пассивному подчинению, воля к пассивному подчинению стала волей к смерти; уступить пядь в качестве, значит отдать всю тотальность качественного.

Сожжём фашизм, конечно, но пусть то же пламя охватит все остальные идеологии без исключения, а также их лакеев.

Поэтическая сила, по вине обстоятельств, была отвергнута или предана забвению повсюду. Изолированный человек отказывается от своей индивидуальной воли, от своей субъективности, для того, чтобы вырваться из своей изолированности: взамен он получает иллюзию общности и обострённый вкус к смерти. Самоотказ — это первый шаг к интеграции в механизмах власти.

Нет такой техники, нет такой мысли, которые в своём первом движении не возникали бы из воли к жизни; нет официально признанной техники или мысли, которые не вели бы к смерти. Следы самоотказа являются знаками истории, мало известной людям. Их изучение уже предоставляет оружие для тотального преодоления. Где обретается сердце радикальности, качество? Таков вопрос, который должен разбивать привычки мысли и жизни; таков вопрос, входящий в стратегию преодоления, в создание новых сетей радикальности. То же самое применимо к философии: онтология предаёт самоотказ в бытии—в–становлении. К психоанализу: техника освобождения, «освобождающая» в первую очередь от необходимости атаковать социальную организацию. К мечтам: украденным, изнасилованным, фальсифицированным обусловленностью мечтам. К радикальности спонтанных действий человека, которую большую часть времени отрицает его мысль о самом себе и о мире. К игре: распределение по категориям дозволенных игр — от рулетки до войны, минуя линчевание — не позволяет аутентично играть с моментами повседневной жизни. К любви: неотделимой от революции и так жалко оторванной от удовольствия дарить…

Удалите качественное, и останется лишь отчаяние; все формы отчаяния доступные для организации смерти людей, для иерархической власти: реформизм, фашизм, идиотская аполитичность, посредственность, активизм и пассивность, бойскаутство и идеологическая мастурбация. Друг Джойса вспоминает: «Я не помню ни одного—единственного раза за все эти годы, когда Джойс сказал бы хоть слово об общественных событиях, упомянул бы имя Пуанкаре, Рузвельта, Валеры, Сталина, сделал бы хоть намёк на Женеву или Локарно, Абиссинию, Испанию, Китай, Японию, дело Принца, Виолетту Нозьер….» В самом деле, что можно было бы добавить к Улиссу, к Поминкам Финнегана? После Капитала индивидуальной созидательности, важно, чтобы Леопольды Блумы всего мира объединялись для того, чтобы отбросить своё нищее выживание и внести в реальную жизнь своего существования богатство и разнообразие своего «внутреннего диалога». Джойс не отстреливался вместе с Дуррути, он не сражался плечом к плечу ни с астурийцами, ни с венскими рабочими; по крайней мере у него хватило приличия не комментировать новости, анонимности которых он оставил Улисс — этот культурный памятник, как сказал один критик — оставив самого себя, как Джойса, как человека тотальной субъективности. И бесхребетности самоотказа писателей Улисс свидетель. И против бесхребетности самоотказа, есть всегда «забытый» радикальный момент как свидетель. Так революции и контрреволюции следуют друг за другом в течение двадцати четырёх часов, в течение дня, даже наименее богатого событиями. Сознание радикального действия и отказа от него непрестанно распространяется. Как могло бы быть иначе? Выживание сегодня — это непереносимое непреодоление.

Человек негодующий — Чем больше власти распределяется в потребительных фрагментах, тем более ограниченной становится зона выживания; вплоть до стадии ползучего мира, в котором удовольствие, усилие к освобождению и мучение выражают себя в одном и том же содрогании. Низкая мысль и близорукость долгое время обозначали принадлежность буржуазии к цивилизации троглодитов[11] в стадии прогресса, цивилизации выживания, которая сегодня выказывает свою конечность в уюте антиядерных убежищ. Её величие было заёмным величием, отнятым у побеждённого врага; тенью феодальной добродетели, Бога, природы… Как только появляются препятствия её непосредственному господству, буржуазия начинает спор о мелочах; она наносит самой себе удары, которые однако никогда не подвергают её существование опасности. Флобер, высмеивавший буржуазию, призывал её к оружию против Коммуны.