— Так вот, — продолжал Димка, — как я теперь узнал, была у деда сестра Катенька. Были, конечно, и мать, и отец — мои прадед и прабабушка, и жили они в своем имении в Каменской губернии. Революция и гражданская война не просто разрушили их прежнюю жизнь, все закончилось трагически. Ополоумевшие крестьяне сожгли барскую усадьбу, а барина с барыней убили. Катеньку успела спрятать попадья. Только благодаря ей девушка осталась жива. Попадья же и рассказала, что крестьян взбаламутил кузнец Епифан. А тому предшествует следующая история.

Димка отпил свой коньяк, посмотрел на нас и спросил:

— Спать-то не хотите?

— Рассказывай, рассказывай, — попросила я, — очень интересно.

— Завтра выспимся, — поддержал меня Степка. — Давай рассказывай.

— Ну, слушайте. Дедова мать — моя прабабушка, Мария Ильинична, а все это я узнал всего несколько дней назад в Париже, — пояснил Димка, — и даже записал для верности, была, по словам знавших ее людей, просто ангелом. Она лечила крестьян, учила их грамоте, даже помогала принимать роды у крестьянок и всех родившихся при ее помощи детей считала своими крестниками, всегда дарила им подарки, помогала семьям, потерявшим кормильца. В общем, крестьяне ее любили. Прадед, Алексей Николаевич, был человеком прогрессивных взглядов, крестьян своих не притеснял и не обирал. Разбирался в сельском хозяйстве, выписывал из-за границы книги по агрономии. Строг был разве что с управляющими, если те воровали, да с пьяницами. Но случился однажды с Алексеем Николаевичем грех. Жену свою, Машеньку, он любил безмерно. Но после очередных неудачных родов и смерти младенца Мария Ильинична долго болела. Врачи опасались не только за ее физическое, но и за душевное здоровье. Это были уже третьи роды с таким трагическим исходом. Как ни любил Алексей Николаевич свою жену, но длительное, извините, воздержание... Короче, природа взяла свое... А жила в ту пору в Воронцовке молодка одна, бабенка веселая, разбитная, Варварой звали. Мужа ее в солдаты забрили, и она второй год куковала одна. Короче, с этой самой Варварой и сошелся прадед Алексей. И как это часто бывает, меньше чем через год родился у Варвары мальчик. До Марии Ильиничны слухи эти вроде бы не дошли. Бабы ее жалели, а мужики к сплетням были не приучены. Так к чему я это все про Варвару-то? — остановил свой рассказ Димка. — A-а, так вот, муж этой самой Варвары, когда домой вернулся и узнал о своем позоре, затаил на барина, мягко говоря, обиду. Он-то и подговорил нескольких пьяных мужиков подпалить барскую усадьбу. Дед Дмитрий тогда еще студентом был, вернее, заканчивал университет в Москве. Поехал он после экзаменов к родителям в имение, да по пути узнал, что в губернии неспокойно, крестьяне усадьбы жгут, а в Воронцовке барыню с барином убили. Не желая верить ужасным слухам, добрался Дмитрий все-таки до места, но к дому решился приблизиться только ночью. И увидел все своими глазами: вместо красивого дома с колоннами чернело пепелище. Не помнил он, как ноги сами привели его к церкви. Упал он на колени, плакал, молился, и тут кто-то тронул его за плечо. То был священник местного прихода. Он сказал, что сестра его, Катенька, жива, и увел Дмитрия к себе в дом. Долго брат с сестрой плакали от горя по погибшим родителям и от радости, что нашли друг друга. Спустя два дня они, переодевшись в крестьянскую одежду, тайно покинули родные места и подались в Москву. Не буду утомлять вас подробностями, — сказал Димка. — Знаю только, что Катенька вышла замуж за какого-то банкира и бежала с ним за границу. Она очень уговаривала брата уехать вместе с ними, но Дмитрий наотрез отказался. Как ни любил он сестру, но жить на чужбине не представлял для себя возможным. Он отправился на фронт в составе полевого госпиталя. Так их пути разошлись, больше они никогда не виделись.

— Дима, а откуда ты все это знаешь? — спросила я. — Ты так рассказываешь, как будто сам там был.

— Сейчас дойду и до этого, откуда я все знаю. Когда брат с сестрой расставались, они взяли себе на память, а может, на черный день, по одной рубиновой сережке. Эти серьги принадлежали их матери, Марии Ильиничне, которые та подарила своей дочери. И вот одну из этих сережек дед Дмитрий подарил моей маме, — сказал Димка. — А мама носила эту серьгу на цепочке, как кулон. Если помните, свой рассказ я начал как раз вот с этой самой бутылки коньяка. Кстати, как вам коньяк? — спросил Димка.

— Даже очень, — одобрил отец.

— Так вот, ходил я между могил на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, читал имена наших с вами соотечественников на надгробных плитах. Там, к примеру, похоронено много офицеров царской армии, умерших на чужбине. И вы знаете, их могилы ухожены, они выглядят достойно, чего не скажешь о многих могилах известных людей здесь у нас. И вдруг натыкаюсь на фамилию, высеченную на мраморной плите: Воронцова-Дюрье Екатерина Алексеевна, 1899 — 1987. Читаю и глазам своим не верю. Имя, фамилия, отчество, год рождения — все сходится. Неужто, думаю, нашел могилу своей бабушки? Ну, в смысле двоюродной, — уточнил Димка. — Короче, стою столбом возле могилы. И, наверно, долго так стоял. Вдруг сзади слышу: «Месье...» Оборачиваюсь, стоит передо мной пожилая маленькая женщина в шляпке, с ведром и лопаткой и спрашивает меня по-французски: «Вы очень давно стоите возле этой могилы. Что вас так заинтересовало?»

— Дядя Дима, — встрял Степка, — а ты что, французский знаешь?

— Не так, чтобы очень, но за два года работы в Алжире кое-чему выучился.

— Степан, не перебивай, пожалуйста, — попросил дед. — Продолжай Дима, все это чрезвычайно интересно.

Димка залпом выпил кофе, который я ему налила, и продолжил:

— Я ей говорю: «Простите, мадам, но это имя мне знакомо. Скорее всего это совпадение, но так звали сестру моего деда, мою двоюродную бабушку, которую я, правда, никогда не видел».

— Вы из России? — спрашивает она.

— Да, — говорю, — из России. Меня зовут Дмитрий Николаевич Воронцов… Мадам подошла ближе, некоторое время молча смотрела на меня, а потом спросила по-русски: «А как звали вашего деда?» Я обрадовался, что она говорит по-русски, все-таки с французским у меня не очень… Мой дед, — говорю, — Воронцов Дмитрий Алексеевич, потомственный дворянин, граф.

Мадам как услышала это, сразу побледнела и присела на скамейку. Судя по всему, у нее не все в порядке с сердцем, но через пару минут ей стало лучше. Я, конечно, испугался. Что я такого сказал, что мадам стало нехорошо? А она как-то слишком внимательно меня рассматривала, а потом попросила поподробнее рассказать про моего деда. Я рассказал все, что знал. Но я ведь почти ничего и не знаю из прошлой жизни деда. И вдруг мадам приглашает меня к себе в гости на чашку кофе. Я, признаться, удивился. А она говорит: «Я, извините, не представилась. Мари Бессьер, урожденная Дюрье»… Дюрье? — переспросил я. Да, говорит, Екатерина Алексеевна Воронцова-Дюрье — моя мама… Можете представить, какие чувства я испытал в тот момент? — произнес Димка.

— Так это что же, была твоя родственница? — У меня просто дух захватило от такой невероятной истории.

— Да, получается, что Мари Бессьер — моя двоюродная тетя. Но из этого не следует, что я ее двоюродный племянник.

— Это как же так? — удивился отец. — Поясни.

— А какие у меня доказательства, что мой дед тот самый Дмитрий Воронцов, брат Екатерины Алексеевны Воронцовой-Дюрье?

— А что, у тебя нет доказательств? — спросил Степка.

— Собственно, за этим я и приехал к вам.

Мы с отцом удивленно переглянулись.

— Ты хочешь сказать, что доказательства есть у нас? — спросила я.

— Пока не знаю, но слушайте дальше, — сказал Димка.

Мы были настолько захвачены его рассказом, что совершенно забыли о времени. А Димка продолжал:

— Мадам протянула мне свою визитную карточку и просила быть у нее на следующий день к пяти часам. Честно скажу, что я едва дожил до следующего дня. Ну, вы меня понимаете? — Димку разбирали эмоции. Нас, признаться, тоже. — Но, когда я добрался на такси по указанном адресу, меня ожидало еще одно потрясение. Дом, в котором жила старая мадам, находился не в Париже, а в предместье и оказался не домом, а небольшим таким замком. Внизу у парадного меня встретил очень важный господин. Я решил, что это муж Мари, но оказалось, что это кто-то вроде дворецкого. Я назвал свою фамилию, а он сказал, что мадам ждет меня в гостиной. Мари Бессьер действительно сидела на диване в гостиной, куда меня проводил дворецкий, но выглядела она совершенно иначе. Вчера это была аккуратненькая пожилая француженка из предместья. Сегодня же, я имею в виду тот вечер, — поправился Димка, — передо мной была богатая и очень элегантная дама. Мы сели возле маленького столика, и Мари стала показывать мне фотографии из семейного альбома. Это мой отец Виктор Дюрье, сказала она, показывая на одну из фотографий. «По-русски меня можно называть Марией Викторовной. Кстати, имя мне дали в честь моей русской бабушки». Потом Мари показала большую свадебную фотографию, на которой была запечатлена супружеская пара: совсем юная необыкновенно красивая девушка и далеко не молодой мужчина рядом с ней. В мужчине я узнал отца Мари — Виктора Дюрье, а вот девушка... Какая красивая девушка, — сказал я. «Это моя мама, Екатерина Алексеевна», — сказала Мари. — «Вы ее не узнали?» Я ей сказал, как уже говорил раньше, что никогда не видел свою двоюродную бабушку, а старых фотографий в доме не было. И рассказал, что дед сидел в лагерях при Сталине и после этого о своей прежней жизни практически ничего не рассказывал, боясь попасть туда опять. Мари вздохнула и стала показывать другие фотографии. «Вот посмотрите, — сказала она, — этот ребенок в кружевах — я, а это родители моего отца. А моих русских бабушку и дедушку убили крестьяне». И Мари рассказала мне ту историю об убийстве графа и графини Воронцовых и о спасении Катеньки. Короче, все то, что я рассказал вам с самого начала. Вот откуда я все теперь знаю, — сказал Димка. — Потом Мари показывала еще много фотографий. Там были фотографии первого мужа Екатерины Алексеевны. Они прожили вместе совсем немного, он умер в Париже от испанки. На отдельной странице была приклеена старая, несколько потрепанная фотография. С нее смотрели молодой человек в студенческой форме и совсем молоденькая девушка с красивыми локонами, почти девочка, в светлом платье с воланами. Рядом с фотографией был приколот листок пожелтевшей бумаги, на котором по-русски было написано: «Милая Катенька, пишу тебе эту записку перед отходом поезда. Еду на фронт. Это мой долг, ты должна меня понять. Верю, что мы обязательно встретимся. Береги себя. Твой брат Дмитрий»… Я читал эти строчки, смотрел на фотографию, — эмоционально продолжал рассказывать Димка, — и думал: неужели этот юноша в студенческой форме — мой дед и это его последнее письмо к сестре? Я ведь никогда не видел деда молодым. А Мари опять уставилась на меня и спрашивает: не знакомы ли мне эти лица?