Зачинщикам тамбовского мятежа

Александру Антонову

Александре Гинзбург

Федору Князеву

приказывается явиться в любое отделение ОГП до 1 февраля 1920 года, чтоб предстать перед судом за совершенные преступления.

В противном случае за каждого из зачинщиков будет расстрелян один из заложников.

Две жирные черные полосы – наверно, чтоб листовку было лучше видно на снегу. По центру – трое детей. Младших Саша сразу узнала по фотографии, которую ей много раз показывал Князев. Это определенно были они. Тут не могло быть никакой ошибки. Господи, Федор…

Не в силах более смотреть на листовку, Саша подняла глаза. Над входом в храм, так, чтоб выходящие могли помолиться напоследок, размещалась икона Спасителя. Над иконой кто-то поглумился, у Богочеловека были выколоты глаза.

– Что с Федором-то станется, а, Сашка? – хрипло спросил Антонов, про которого она совсем забыла. Вопрос прозвучал в оглушительной тишине – аэроплан, про который она тоже совсем забыла, улетел, сделав свое дело.

Старший мальчик… его лицо было в тени на той фотографии, на этой же – ярко освещено. Не сходи с ума, сказала себе Саша. Да, первенца Князева тоже зовут Ванька. Да, он белобрысый. Но этот мальчик младше, чем ее приемный сын, погибший по ее вине. Черты лица… похожи, но другие, все же другие. А взгляд… взгляд тот же.

Ты сама поймешь, когда придет твое время, говорила Матрона. Первое февраля… Уже совсем скоро.

Антонов, с отвращением отбросив листовку, принялся мерить шагами паперть, потом спросил:

– Что Князев будет теперь делать, как думаешь?

Саша смотрела на покрытую сугробами церковную площадь. Короткий день заканчивался. Солнце еще не село, и снег по-прежнему искрился празднично, но сизые тени уже вытянулись к востоку. Саша обхватила себя руками.

Антонов со всей силы ударил кулаком по железной створке церковной двери.

– Да не молчи ты, комиссар!

– Не знаю, что сказать, Саня, – ее голос звучал глухо и мертво. – Я не знаю. Вот ты бы что решил, доведись тебе выбирать между Наташкой и нашими с Федей жизнями?

– Это такой вопрос, – медленно процедил Антонов, – которого никому не надобно задавать. И в первую голову самому себе.

– Князев ни разу в жизни не предал своих людей.

– Но и детям его тоже никто до сих пор не угрожал.

– Да.

Они помолчали.

– Я еду к Князеву. Прямо сейчас, – сказала Саша.

– С глузду съехала?! Князев войсками командует. Прямо сейчас. Авось до них еще не дошла эта дрянь. Ну не может же у беляков быть столько эропланов, чтоб сразу по всей губернии ее разбросать. Может, лучше Феде покамест и не знать?

– Нет! Это атака на нас троих, понимаешь? Чтоб мы перестали друг другу верить. Тогда все здесь пойдет прахом. Потому я еду к Федору в Тамбов. Сейчас. Вот это, – Саша поддела лежащую листовку носком сапога, – он должен узнать от меня. И только от меня. И что бы он ни решил, так и будет правильно.

Антонов пристально смотрел на нее, только желваки ходили по скулам. Саша и Князев близко знали друг друга задолго до того, как повстречались с ним и положили начало Объединенной народной армии.

– Охолони, – сказал наконец главком. – Выходить в ночь по такому морозу – верная смерть. Поедете на рассвете. До утра отдыхать. Это приказ.

Глава 2

Ротный командир Объединенной народной армии Алексей Егоров (Лекса)

Январь 1920 года

– Лекса, давай покурить выйдем, – сказала Аглая, когда Князев отпустил всех отдыхать до рассвета.

– Давай! – Лекса от радости не с первой попытки попал руками в рукава шинели. Аглая не курила, значит, просто хочет переговорить с ним с глазу на глаз.

– Как здорова сама, Гланька? – спросил Лекса, когда они вышли из здания городской управы, где располагался штаб. – Не ноет брюхо-то после штопки?

Начальницу разведки продержали в госпитале два месяца, выпустили только к самым боям за Тамбов. Лекса подумывал навестить ее, но командирские дела передать было некому, а рядом с Дельной Дубровой он все никак не оказывался. Да и не уверен был, что Гланя ему обрадуется. Навязываться не хотел.

– Еще повоюю, – ответила Аглая. – Живот, конечно, болит, если полдня в седле провести или там ползком час. Но доктор, которого ты привез, операцию провел на совесть. А ты что ж не куришь-то?

– Дак нечего курить-то, третьего дня табак вышел, – ответил Лекса, не в силах перестать лыбиться.

– Угощайся, – Аглая достала пачку “Тройки”. Папиросы из последней поставки, у всех они уже давно вышли.

Лекса скурил уже не одну дюжину таких же точно пачек, и все одно, казалось, лучшего курева у него не было в жизни, чем эта, из рук Гланьки, папироса.

Они не спеша вышли за ворота и пошли по Дворянской улице. Лед похрустывал под ногами. Лужи промерзли до самого дна, так что можно было не опасаться промочить ноги. Газовые фонари не работали, а солнце давно зашло, но свежий чистый снег лежал повсюду, потому по-настоящему темно не было. Некоторые дома стояли пустые, окна и двери заколочены – хозяева предпочли уехать от греха подальше; но в целом город остался живым. Во многих окнах мерцали свечи или керосинки. Инженеры обещали восстановить электроснабжение со дня на день.

– Я о многом передумала в госпитале, – сказала Аглая, пиная на ходу комья снега. – Осознала, что, видимо, в погоне за счастьем всего человечества обидела того самого человека, счастье которого в действительности от меня зависело.

Она остановилась у фонарного столба. Пушинки снега оседали у нее на ресницах и выбившихся из-под шапки прядях. Никогда прежде ее черты не выглядели такими мягкими.

Значит ли это, соображал Лекса, что теперь он может поцеловать ее? А что он ел давеча? Капусту квашеную, ах черт, незадача. А ежели еще в бороде застряла, стыдоба…

И тогда Аглая сама поцеловала его, и все сделалось неважно. Зимняя ночь враз потеплела, словно наступила весна. Замерзшие семена пробудились в недрах земли и рвались к жизни сквозь лед и колючую проволоку. Осколки снарядов ржавели и рассыпались в прах, побежденные проросшей сквозь них молодой травой.

Счастливый Лекса чуть отстранился. Поправил на Глане расстегнувшуюся шинель, и она не возражала. И когда он склонился к ней, чтоб целовать ее снова, раздались голоса и конское ржание.

– Какого черта ты тут забыла, комиссар? – выпалила Аглая, рассмотрев всадников. – Тебе в Богословке надо быть!

– Что стряслось, Сашка? – спросил Лекса, спешно беря Робеспьера под уздцы. Комиссар уже не держала поводья. – На тебе лица нет…

Саша выглядела – краше в гроб кладут. Выбившиеся из-под платка волосы покрылись инеем, словно она враз состарилась. Взгляд был такой, что Лекса подумал отчего-то – беда с ее мужем. Но Михалыч все это время работал здесь, в Тамбове, это комиссар пропадала невесть где, и вернулась явно не с добрыми вестями.

– Все случилось, Лекса, – сказала Саша посиневшими губами. – У вас тут аэропланы были уже?

– Был один разведчик, да отогнали его из орудия. За околицей еще обратно повернул.

Лекса помог Саше спешиться, комиссар почти упала из седла ему на руки. Промерзла она так, словно прибыла в этот тихий вечер из самого сердца вьюги.

Из-за двери столовой городской управы, где Князев ужинал вместе с другими командирами, раздавались громкие голоса и смех. Навстречу выскочила бойкая раскрасневшаяся бабенка со стопкой грязных тарелок в руках; напоровшись на Сашин взгляд, потупилась и вжалась в стену. Лекса на ходу попросил ее разжечь самовар и сыскать сахара. Что бы там ни было, а напоить горячим сладким чаем замерзших до полусмерти людей надо.

Саша переступила порог, и все взгляды обратились к ней. Разговоры мигом стихли. Она ступала по паркету с усилием, будто преодолевала речное течение. Обменялась быстрыми взглядами с Белоусовым и направилась к Князеву, не глядя ни на кого больше. Он тяжело поднялся ей навстречу. Массивный деревянный стул, отодвинутый им, оглушительно проскрежетал в повисшей над залом тишине.