– А кто у тебя муж, хозяйка? – не удержался Василий.

– Царский лесничий. Лес-то этот, знаете, небось, – царево владение. Три года назад царь Гопон мужа моего на эту должность поставил, с тех пор тут и живем. Вдвоем. Женаты уже четвертый год, а вот деток все нет и нет… Да вы сядьте, витязи, устали, чай, в дороге.

Молодка кивнула Добрыне на скамейку у стола – тяжелую, сколоченную из светлого дерева, похожего на дуб.

– Видать, нелегко в лесу приходится? – спросил великоградец, следя за тем, как лесничиха перевязывает Терёшке руку куском чистого холста. – У вас, смотрю, в хозяйстве даже скотины нет?

– Лошадь у мужа есть, да он ее у соседей на хуторе держит. Там же мы и молоко берем, и яйца. Огород у нас – на вырубке, за ручьем, – охотно объяснила Премила. – А скотину тут не заведешь. У вас кони ведь беспокоились, когда вы к избе подъехали?

– Было дело, – настороженно кивнул воевода.

– И недаром. Про ведьму-лису слыхивали чай?

– А кто ж не слыхивал?

Премила явно говорила о колдунье, обратившей семь лет назад Прова в камень. Что ж, сойти за уроженцев Синекряжья, где про эту Чернобогову прислужницу ведомо всем от мала до велика, у богатырей с царицей, похоже, получилось.

– Вот она, злыдня, хозяйкой этой избы и была, – огорошила меж тем гостей лесничиха. – Частенько сюда наведывалась, ворожбу здесь творила втайне от чужих глаз. Остатки чар и посейчас в округе держатся, не выветрятся никак. Для людей оно не опасно, но скот, лошади да собаки чуют и тревожатся. А после того, как царь Гопон ведьму одолел, дом этот долго пустым стоял. Пока государь нам с мужем его не пожаловал…

– Отчаянные вы, коли не боитесь в таком недобром месте жить, – сдвинул брови Василий.

– Эх, милок, так против царской воли не попрешь… Ну да ничего, живем… Вон, у нас и руны везде нанесены охранные. А изба еще хорошая, чего ей зря пустовать? – Премила принялась раскутывать горшок, где заваривались травы. – Только всё никак у мужа руки не дойдут ее снаружи подновить. Уж больно дел у него по лесной части много.

Подозрения насчет приветливой да разговорчивой молодой лесничихи у воеводы наконец улеглись, а вот жгучая тревога за Терёшку становилась всё крепче. Грудь у неподвижно вытянувшегося на лавке мальчишки еле вздымалась, и воевода боялся: еще чуть-чуть, и дышать сын Охотника перестанет совсем. Живчик на шее едва прощупывался. А когда Премила попросила Добрыню запалить еще одну лучину, поднесла к лицу парня и оттянула ему сначала одно, а потом второе веко, у Терёшки даже не дрогнули зрачки, сузившиеся, как черные точки.

– Давно ужалило-то его? – спросила лесничиха, процеживая в расписную глиняную кружку травяной настой из крынки.

– С час назад, – прикинул воевода. – Чуть больше даже.

Кружка в руках Премилы дрогнула. Молодка, озадаченно нахмурившись, так и уставилась на Терёшку.

– И он еще жив?.. – удивленно пробормотала хозяйка.

Товарищи по дружине считали Василия Казимировича зубоскалом и балагуром, сам же богатырь твердо верил: беды да напасти шарахаются от тех, кто их встречает широкой усмешкой, а не кислой рожей. Но сейчас великоградцу хотелось до хруста сжимать кулаки, когда он глядел на Терёшку. Степняцкие скулы, доставшиеся мальчишке от матери-южанки, проступили на истаявшем лице еще резче, виски запали, под закрытыми глазами – чернота… Эх, Вася, чего они стоят, твоя силища да острый меч, если не можешь ты хорошего парня от смерти заслонить?

Знал бы, даже не подпустил Мадину к тому подлому кусту! Оттащил бы за шкирку, не посмотрев, что царица. Визгу наверняка было бы на весь лес, зато не лежал бы смельчак и умница Терёшка без памяти пластом, и не тянула костлявая к нему стылые лапы…

Напоить сына Охотника зельем, приготовленным Премилой, кое-как удалось. Казимирович разжал Терёшке стиснутые зубы ножом, а лесничиха сумела влить мальчишке в горло несколько ложек теплого, горько пахнущего бурого настоя. Хоть и с немалым трудом. Когда молодка склонилась над парнем и начала над ним хлопотать, Терёшка вдруг захрипел и дернулся, опять выгнувшись в судороге. Голова запрокинулась и заметалась из стороны в сторону на промокшей от пота подушке. Едва у Премилы ложку из рук не выбил, а половина зелья выплеснулась у парня вместе с кашлем изо рта.

– Всё, что могла, я сделала, витязи. Парнишка ваш крепкий, первый раз вижу, чтобы яд жальцев так долго с человеком совладать не мог. Но сама я не справлюсь, – словно бы извинилась лесничиха. – Я ведь не лекарка. Так, от матушки переняла кое-что… Кому-то из вас надобно к нашим соседям на хутор съездить. Дед у них – умелый знахарь, многим помог, кого эта напасть едва не сгубила. А не случится старика дома, снадобья нужные его сноха даст, она в них разбирается…

Василий так и взвился со скамьи, чуть ее не опрокинув. Но, встретившись взглядом с жестким прищуром зеленых глаз побратима, стоявшего у Терёшки в изголовье, тут же понял: этого права Добрыня никому не уступит.

– Поеду я, – воевода тряхнул головой, отбрасывая со лба прядь темно-русых волос. – Только дорогу укажи, хозяйка.

Хмурая складка, залегшая над его переносицей, стала резче. Верный признак того, что переспорить не выйдет, проще гору каменную голыми руками своротить в одиночку. Горы, правда, поблизости не имелось, а тропка к хутору начиналась на другом краю поляны, прямо за домом.

– Смотри, никуда с нее не сворачивай, витязь. Заплутать у нас легче легкого. Там, дальше, овраг будет, тропа как раз вдоль него ведет. Потом выедешь на старую просеку, а за ней и хутор, – объяснила лесничиха.

– Добро, – отозвался воевода, поправляя на себе пояс с мечом. И уже с порога, нагибаясь в дверях, чтобы не задеть головой притолоку, коротко кивнул Василию с Мадиной: – Обернусь быстро. Даст Белобог, и самого знахаря привезу.

– Дай Белобог… – тихо повторила Мадина, когда за Добрыней и вышедшей его проводить Премилой затворилась дверь в сени. Покосилась вслед лесничихе и прибавила еще тише: – Не нравится она мне.

– Кто? Хозяйка? – удивился Казимирович. – Отчего же? Баба добрая, душевная.

– Такая душевная, что, того и гляди, на мед изойдет. А вы, два дурня с глазами маслеными, перед этой растетёхой [16] и растаяли, – слова алырки прозвучали неожиданно зло. – И травами этими вонючими несет у нее на всю избу так, что у меня аж виски разболелись…

Василий с недоумением пожал плечами. Запах трав, сушившихся в горнице, вонючим богатырю вовсе не казался. Горьковатый, слегка терпкий, примерно так растертая в ладонях степная полынь пахнет. И чего это царица взъелась?.. Может, ревнует? Мужа-то своего непутевого она крепко любит, но такая своенравная гордячка наверняка привыкла, что ее краса да высокий род должны всем встречным-поперечным головы кружить…

В сенях послышались шаги, и на пороге появилась Премила. Подошла к постели Терёшки, опять вздохнула и покачала головой.

– Не убивайся так, витязь, – участливо и тепло произнесла она. – Вон как извелся, даже с лица почернел. И старшой ваш весь за парнишку сердцем изболелся, хоть виду и не подает… Я же говорю: малец крепкий, есть надежда, что выдюжит. Давай-ка пока на стол соберу. Беду куском пирога не зажуешь, но вам силы надобны. Благо я к приходу мужа настряпала разного, все свеженькое да горячее еще, с пылу с жару.

Духом из печи, откуда принялась хозяйка вытаскивать наготовленное, потянуло таким, что Казимирович не выдержал, громко сглотнул набежавшую слюну. Хоть и стало великоградцу нестерпимо стыдно за себя, обжору. Что греха таить: поесть богатырь любил. Да что там, все вояки не прочь как следует брюхо себе набить, но Василий обычно ел за троих, за что еще юнцом получил от товарищей прозвище Обжирало. Кличка, правда, не прижилась, но про страсть Василия к еде в дружине знали все.

На столе тем временем появились и румяный пирог, накрытый вышитым рушником, и томленая в расписной глиняной плошке пшенная каша, залитая скворчащей сметаной с яйцами, и дымящийся горшок щей.