– Не вздумай! – прикрикнул воевода. – Глянь, сучья покрепче вон аж где начинаются. Сорвешься – костей не соберешь.
Резко заклекотав и шумно захлопав крыльями, тяжело взлетела из папоротников почти перед самой мордой Бурушки птица, похожая на тетерева, с круто выгнутым хвостом и грудью в светлых пестринах. В листве стайками перепархивали, пересвистывались и переругивались мелкие пичуги. Сновали по стволам и в гуще веток какие-то шустрые любопытные зверушки вроде белок – людей они не очень-то боялись, но и разглядеть себя до поры не давали. Пока одна не спрыгнула на сучок пониже – и не уронила, зазевавшись, в мох прямо к ногам Терёшки пупырчатый зеленый орех. Отряд аж остановился, уставившись в четыре пары человечьих глаз на иномирное диво.
Ушки с кисточками, потешная лобастенькая мордашка, выгнутая горбиком спина, задорно задранный хвост-щетка – будто бы и впрямь белка. Только вот не шерстка покрывала тельце невиданного зверька, а колючие иголки. Сплошь. Солнце падало сквозь прорехи в листве отвесно, целым пучком лучей, и было хорошо видно, что на спине, лапках и пузе иглы дымчато-голубые, коротенькие, а на хвосте и кончиках настороженных ушей – темно-синие, тонкие да длинные, с Добрынин палец.
Терёшка подобрал орех с земли, протянул на ладони зверушке и не удержался, негромко и ласково засвистел, ее подманивая. Та испуганно цокнула, пискнула, встопорщила дыбом иголки на загривке и мигом взлетела по стволу. А потом долго с возмущением что-то лопотала-тараторила вслед отряду, поблескивая с ветки глазами-пуговками.
– Сердитый какой белкоёж, – засмеялся Терёшка. – Ну, успокойся, будет тебе браниться! Не съел я твой орешек, вон, на пень положил!
– Как ты сказал? – фыркнул Василий. – «Белкоёж»? А ведь в точку!
– Так он и есть. В колючках весь, да еще в синих… Ох, Миленку бы сюда, – озорная улыбка на лице сына Охотника при воспоминании об оставленной в Бряхимове подружке враз потеплела. – То-то бы на это чудо подивилась!
Хватало в здешних дебрях и непуганого зверья куда как крупнее. Дважды на пути попались ямки свежих, но уже наполнившихся водой следов – по виду не то турьих, не то зубриных. Один раз – заплывшая смолой метка на стволе от чьей-то внушительной когтистой лапы, содравшей с дерева широкие полосы коры. А когда спускались с конями в поводу с неведомо какого по счету косогора, в кустах мелькнули ветвистые рога, широкие как лопаты, и пятнистый черно-белый бок.
Запахи в этом причудливом лесу тоже были диковинными. Под пологом чащи висела давящая влажная духота, но в нос било вовсе не древесной гнилью и не острой грибной прелью. Воздух хотелось смаковать, словно старое хмельное вино.
– До чего дивно-то пахнет, – не выдержала первой изумленная Мадина. – Только чем, не пойму.
Разобрать, что за незнакомый, нежно-сладкий и чуть терпковато-пряный аромат исходит от земли, мха и лесной подстилки, у Добрыни тоже не получалось. На губах и в горле ощущался тонкий привкус сразу и меда, и каких-то неведомых не то цветов, не то душистых смол, и чего-то напоминающего драгоценное розовое масло, которое в Великоград привозят торговцы из южных краев… Дышишь всей грудью – и не надышишься.
– Дух, ровно в богатой лавке с благовониями заморскими, – соглашаясь с царицей, хмыкнул Василий.
Но чудеса чудесами, а путь через лес легче не делался. Всё чаще попадались овраги и болотца, которые приходилось огибать, к разгоряченным потным лицам тучами липла надсадно зудящая мошкара. Кони богатырей едва успевали охлестывать себя хвостами по искусанным крупам.
– Это не комары, это упыри какие-то, – шипел Казимирович, размазывая ладонью у себя по лбу насосавшихся кровопийц.
Плащи Добрыня и его спутники давно сняли и сложили в седельные сумки. Терёшка не утерпел – послал к худам комарье, пробормотав: «Нате, ешьте!», и расстегнул домотканый полукафтан. Тяжелее всех приходилось Мадине, но держалась она на удивление стойко. На жару, духоту и гнус не жаловалась, а когда Добрыня спрашивал, не подсадить ли ее в седло, заверяла: «Невмоготу станет – скажу».
– Здесь, видать, сейчас лето – вон как солнце печет, – предположил Терёшка. Парнишка шел рядом с Василием у левого стремени Серка, впереди вела Гнедка под уздцы Мадина, а возглавлял отряд Добрыня. – А у нас дома через четыре дня Осенний Солнцеворот праздновать будут…
– Николай рассказывал, ни осени, ни зимы со снегом и морозами тут не бывает, – отозвалась алырка. – Облетят деревья, зарядят на пару месяцев дожди без перерыва – вот и вся зима.
– Живут же люди, – присвистнул Василий. Не понять – одобрительно или совсем наоборот. – А откуда дожди берутся, если небо каменное?
– Это как в бане, – бросил Добрыня через плечо. – Чем жарче пару поддашь, тем сильнее с потолка закапает.
– Эх, в баню я бы сейчас сходить не отказался. А потом – на боковую, – мечтательно протянул Казимирович. – Худ его знает, что со мной творится такое. И прошли-то всего ничего, а на мне как будто неделю без передыху дрова возили да кнутом погоняли.
Побратим, как всегда, балагурил, но воевода шутки не поддержал – нахмурился. С ним творилось ровно то же самое, и Добрыню эти странности начинали беспокоить.
Хоть дорога через чащу и оказалась трудной, им с Василием к походным трудностям было не привыкать. Оттого Добрыня и не мог взять в толк, почему на него с каждой верстой всё ощутимее наваливается усталость. Откуда она вдруг взялась? Мышцы как-то разом вязко налились свинцом, стальная кольчуга начала давить на плечи, а богатырь ее вес и за тяжесть-то никогда не считал. Тело под броней, кожаным подкольчужником и льняной сорочкой противно взмокло, по лбу ползли капли пота. Чувствовал воевода себя так, точно из боя вышел, намахавшись мечом до красных кругов в глазах.
Хворь какая неведомая на зуб чужаков пробует? Может, укусы местного комарья ядовитые? Навряд ли, Мадина бы несомненно об этом знала. Да и пили по дороге лишь из своих баклажек, наполненных колодезной водой еще в Бряхимове. К тому же не ощущал себя Добрыня занедужившим. Вымотавшимся крепко невесть с чего – и только. Ни озноб воеводу не тряс, ни кости не ломило, как бывает при лихоманке. Или это так им обоим до сих пор аукается переход через врата меж мирами?
«Я тоже устал, – передернув ушами, отозвался Бурушко. – Будто давно не пил и долго скакал».
– Тоже? – теперь воевода забеспокоился уже всерьез. Для идущего шагом и налегке дивоконя путь сквозь чащобу был и вовсе сущим пустяком, а на дорогу богатыри лошадей напоили. – Сильно устал, дружок?
«Не очень. Ты – больше, – конь с тревогой скосил на хозяина темный, навыкате, глаз. – Но это плохо. Непонятно».
Воевода был полностью согласен. Вот только такой пакости им в придачу и не хватало.
– Терёшка, ты как? – окликнул Добрыня. – Передохнуть, часом, не хочешь?
– Да нет покуда, – прихлопнув у себя на шее комара, удивленно заверил сын Охотника. – Я по лесу ходить привычный.
Нет, он не врал и не хорохорился. Ничего в голосе легконогого парнишки не выдавало, что тот устал сверх меры. А ведь и у Терёшки, отлично помнил воевода, лицо перекосилось от неожиданного приступа головокружения и дурноты, когда они шагнули в золотой туман.
Никитич нахмурился, протягивая руку, чтобы потрепать Бурушку по блестящей от пота холке. Худ побери, а не в том ли дело, что Синекряжье – мир, насквозь чужой и для богатырей из Белосветья, и для дивоконей? Не зря в песнях поется, что силу богатырям сама Мать – сыра земля дает. Помогает в трудный час своим детям и оберегает своих защитников. А сейчас они с Василием от родного дома далеко, и пуповина эта оборвалась, вот силы у обоих сразу и убыло, и у богатырских коней тоже… Значит, тут и в серьезном бою, где роздыха не дают и не просят, им с Казимировичем наверняка придется несладко… и раны дольше затягиваться будут, коли на шальную стрелу или на вражеский клинок нарвешься.
Препогано выходит, если он угадал. Придется себя беречь, осмотрительнее быть и под удар зря не подставляться. Помирать им с побратимом не просто рановато – никак нельзя. А еще надо бы потом спросить у Мадины, не сетовали ли на усталость муж с деверем. Подозревал Добрыня, что про Синекряжье алырка знает больше, чем рассказала. Не из того теста слеплены Пров да Николай, чтобы перед такой красоткой ну совсем уж не хвастаться местными диковинами и подарков ей отсюда не таскать.
