Нахал чередовал прием: выступал то хворым отцом, страдавшим без советчика, то истцом, потерявшим ответчика, то кредитором издалека, разыскавшим должника, то принимал пособие для помина и надгробия, а то снова менял версию и получал на живого сына пенсию.

Однако слух о затеях лиходея бежал быстрее мух, и когда папаша сказал, что беда – наша, а вояка в постели – сынок, мальчик, то наполучал в бок и в нос горячих, а в итоге еле унес ноги.

4

Потом пришла мамаша и ничком, из-за угла – на чашу:

– Стильная! Фамильная! Старо, а серебро! Наша!

А чаша – не мертвецкая, а соседская!

Ошибка – малость, а рыбка – попалась!

Ее история – лаборатория папашки, но враньё – без бумажки.

Однажды мамаша приползла из роддома одна:

– Каждому, – изрекла, – сполна знакомо наше лихо, мальца со зла не сберегла врачиха, от резвого огольца отрезала, змея, смотрите, я принесла, с кожей пуп, и родитель у него – тоже того: Труп.

Затем ловчила объяснила всем, отчего на малявку не получила справку:

– В больнице – проходимцы: за рожденных, но не сбереженных ребят не хотят в тюрягу и хранят от гостей причины смертей, а от писанины – бумагу. В статистике без детей – чистенько! Я лежала и дрожала, а они твердят: "Не рожала! Верни на склад одеяло!» Я, скорбя: "А бледность моя? А сынок?"– а они: "С тебя за бездетность налог!»

Отрыдав в рукав, засеменила темнила на кладбище и попросила там земли для могилы.

Но заслужила не товарищей по делам, а угрожающие посылы:

– Засекли, что брюхо носила. Потаскуха! А затаила кормильца – убийца! Где о беде справка? Не получила? Мерзавка!

Пройдоха прекратила охать и отступила, а ночью проломила забор, схоронила кого-то меж кочек и куп, навалила бугор и начертила, как по нотам: "Сыночек. Труп".

Засада проследила игру, и бригада отрыла длинный – решила, козлиный – пуп, но ловчила в суд не пожелала, угомонила любопытных словом да водкой, ненасытных одарила за труд одеялом, а находку снова закопала.

И вскоре заварила мамаша из горя кашу. Била на то, что никто не знал, когда рожала. И разила наповал – всегда голосила одно:

– Давно!

Где ни объявись сирота-покойник и денег рой, заводила в повойник вой:

– Катись, суета, от печали вон! Он – мой! Видали, надысь, пузо было с грузом? Милый! Родной!

Входила в родство с пупком да с матерком, а уходила от него – тишком, да с мешком, да со смешком.

Сначала считали – рожала двойню, потом – тройню, потом подсчет кончали многоголосым вопросом о чине:

– Не дали еще медали матери-героине?

А иной раз приятели впопыхах прибегали к ней:

– Живей! Не твой протеже в долгах погряз и уже труп?

Но мамаша на вести без чести машет:

– Отлуп! Мой козел нашел пристанище на кладбище. Спит услада. И другой на вид – надо, бригада подтвердит.

Случалось, сыщик вскопает холмик и от колик – в окрик:

– Злая бабища! Шалость – не на стольник, а на тыщи!

Она тогда провожает крикуна для суда в роддом, раскрывает тетрадь "Прием" и вопрошает о своей вине:

– Закон – на моей стороне!

Он – глядь в тетрадь, а там – срам:

"Лежала. Дрожала. Потеряла одеяло. Не рожала".

И ни дать, ни взять, а вам – по губам за сало, чтоб на зоб не отвисало!

Насобирала немало сынов и трюков мастерица на улов трупов. Не забывала исхитриться и плутовала тонко: лисицей шныряла на огородах – и не обидели, в ров мозгов не выбили, да и справки на ребенка у мерзавки не увидели – ни о родах, ни о гибели.

А к полковнику примчалась в спешке и оплошала: упала не к покойнику, а не мешкая – на чужое добро, и досталась ей от людей не жалость, а насмешка за серебро, и вдвое – под ребро.

5

Забега̀л в квартиру с покойным и известный миру ловкач – предлагал достойный первач.

Угощал честно, а обещал особый деликатес – но чтобы генерал исчез: под бревна, в отвал, но словно бы не умирал.

– Без бумажки, – растолковал, – с ним оттяжка всего, а без него с ней живым веселей.

Плана пьяным не излагал ни за что, но его узнал кое-кто.

Один врач верховодил судьбой, а лечил – нарыв и геморрой. Но на чистом бланке от министра хохмач для разрядки чертил: "Жив" – и без догадки выводил останки в прорыв.

Ловкач приходил к нему как больной и незаметно выносил из кабинета бумаги, а на дому игрой чернил вершил передряги: без пылкой суеты, за бутылкой анисовой, вписывал в листы имена трупаков, а затем, с утра, всем находил и пыл, и договора̀ – и сполна морочил простаков.

При этом учитывал, что клиентам вера в форму – без меры и нормы, а общипанные кости, пуп и экскременты сгниют и не пройдут суд как документы. Труп на погосте отпоют, а по справке он – на поправке, угодил в тыл, занесен в студенты, вступил в брак, расплодил вояк, получил пенсион как многодетный фронтовик, проник на ставку в секретный павильон, заключил сделки на поставку белки, исколесил мир и прикупил для ребяток с десяток квартир.

– Пока у мертвяка в червяках задница, он – вон, размножается! – изрек без сурдин один паренек.

И потому первачу воздали должное, а самому ловкачу обещали надежное: снесут дохляка в лес – тут наверняка возьмут деликатес!

Но едва ли понимали, как выполнять так обещанное:

– Кровать с изувеченным, – признали, – не женщина: не поднять, не подмять, не унять и не венчана!

6

Бедняжка – мертвец: без бумажки и конец – не венец.

Покушалось соседство на его наследство, но просчиталось: осталась всего – малость. Для отправки генерала в отставку пожелало справку – а и справка не получалась.

Узнавали о пристанище на кладбище – и там отказали:

– Нам – останки бродяги? Ком с дерьмом? Без бумаги и по пьянке едва ли возьмем!

И разбрелись соседи тихо по углам, как рысь – от медведя, а лихо – по горам.

IX. БУКСИРЫ ИЗ КВАРТИРЫ

1

Тело не терпело бумажной отсрочки и уныло доходило до точки. А однажды ночью услышали из квартиры писк на полмира: то ли мыши раздирали в клочья лысый мениск, то ли крысы рвали мозоли – вдрызг.

Соседи – не медведи в спячке: не спали из-за драчки до утра. А встали – осознали: не игра.

И созвали в прихожей сбор на разбор ссор и поддержали разговор, похожий на раздор: за укором – спор, за спором – вздор.

– Злой бузотер, – прокричали, – плох! Слышны баталии блох! А от войны из квартиры – ни ногой. Заглох мотор у задиры! Нужны буксиры!

И орали наперебой, пока не издали вой:

– Долой мертвяка любой ценой!

А закончили сбор – убрали труп в коридор.

Привязали раскуроченного за чуб над лестницей:

– Скажем, там и повесился. Из-за кражи и дам.

– Доневестился!

2

Минуты в коридоре мертвели от смуты, а часы ползли еле-еле, как корабли в открытом море, и сиротели без событий на просторе, как трусы, забытые под корытом на заборе.

Прохожие избегали негожего и только стойко вздыхали:

– Видали? Едва ли ему ловко тут.

– А почему к конторе не унесут страшилу?

Но путевку не обещали – ни на море, ни в могилу.

Нашлись и такие, что запищали:

– Брысь в ящик!

Другие висельника приласкали:

– Кисонька! Настоящий!

Но чаще причитали:

– От духа – невмоготуха! Выносите, братцы!

Но ни один житель не поступил, как гражданин порядка.

Отвечали вкратце:

– Некрофил – не я.

– Площадка – не моя.

Самые слабые устали от висячего прикрываться и со щенячьими плачами начали выселяться: достали пакеты и заказали на вокзале билеты.

Но самые упрямые не сдали, канюча, вонючих позиций, обругали прочих за стоны в платочек: "Мокрицы!" – и стали набирать, опять и опять, телефоны больницы.