Вспоминал, что отправлял, тоскуя, как на смерть, а полагал – к теще на блины да на побывку.
Сели на рельсе, пели от хмеля песни, как умельцы.
Кутили без бормотухи – пили наливку и мус от преданной дедовой жены-старухи:
– Губы полководца на вкус были кислы: не квас, а плешь или мослы канатоходца, что допрежь для смеха едали с голодухи. А доехал едва ли, раз куски поврозь и в мыле сквозь зубы валились, что волоски с башки, известь со стены или с облезлого козла шерсть. И икал, небось, как самосвал на подъем. А честь? Не при нем! Для резвости – не гож. Молодежь пошла: и мерзости не пригубили, и на трезвого не похож!
Упрашивал его дед остаться. И не на танцы, а на обед:
– Для того, чтобы по-нашему, особо, лапти доплести. Да куда там ребятам до мастерства! Не в кости! Ему в пути ни к чему вдругорядь ни дрова колоть, ни полоть у межи, ни рубежи охранять. Хоть власти не пусти, хоть трава не расти. Хоть морошка. А на подножке вагона он да скажи: "Умирать – не лапти ковырять: лягте на лавке и лапки – задрать!»
8
К общему удивлению, и от полковника получали вести: с почтою, оживлением и даже приветом от любовника чужой невесте.
Читали и над конвертом вздыхали, как над паршой:
– Накропал неровно, словно крале: с камуфляжем и большой душой!
Сначала писал, что проезжал город. Намекал, бродяга, на голод, а бумага источала пары икры.
Гадали:
– Не облизали ли осетры?
Потом оповещал, что пристал в другой и здоров, отыскал и кров со столом, и дворец с королевой.
А писал, удалец, как левой ногой иностранец.
Предполагали:
– Не больной ли дрожал палец?
И вдруг – телеграмма с полустанка:
"Аврал! Драма – не пьянка. Хрясь – и нить оборвалась. Фюить! Алкаш подкачал. Без кошелька. Хоронить монеты нету. Пока. Недосуг. Ваш друг.
Наследники – вскачь, за передники и – в плач.
Заказали портрет и букет.
Собрали от тоски на венки и ленты.
Послали аккредитив.
Ждали момента.
Но узнали по радио: жив. Ссадина! И – обругали:
– Рвач! Гадина!
Проверяли в зыбкой надежде:
– Ошибка? Едва ли.
– Прежде или теперь?
Из-за неточной почты не желали потерь.
И вот следом – письмо:
Пообедал. Люби́м. От забот отдыхаю. Весной – красным-красно. Люди – перегной и дым. Но одна – нежна. Хата – с краю. Опять нужна доплата. Ерунда. Будем помирать – тогда и горевать".
Подсчитали сроки строже – и не рады: телеграмму и драму отправляли позже. От мороки зашептали по углам:
– Правды – ни там, ни там.
– По̀ миру нам, бедноте, без пути пройти присудят в награду за килограмм усилий.
– Померли те люди, что правду любили!
Затем – еще одно письмо:
"Всем, всем, всем. Люблю горячо. Загораю у огня. Ай-лю-лю бедламу. Разъясняю телеграмму. С краю – немножко оплошка. Хоронить – не меня, а монету. А нету – кошелька. А нить – от трусов. Коротка была. Хвала, здоров".
Закричали:
– Здрасьте! Вот-те раз! А вздыхали о живоглоте!
– Без морали дикобраз!
И от счастья отозвали заказ на букет, портрет и раму.
И вдруг – телеграмма:
"Проклятый головорез исчез без оплаты услуг. Обратиться в больницу. Друг.
А за ней – иная, переводная, доплатная, из-за границы, но страшней:
"Погиб героем, без боя, в походе, от своего. Ушиб или в роде того. Без валюты – круто".
А прямо за той, ужасной, очередная:
"Одна телеграмма вручена не туда".
А какая, не ясно.
Беда!
А куда она адресована? Кому уготована?
И почему возвращена?
Из пыли стена!
– Ну и ну! Происки! – завыли на луну – все.
И засудачили о незадаче, о себе и о судьбе покойника.
И – ну крутиться, как спицы в колесе!
И – ну на поиски полковника!
II. ЖИВОЙ, ДА НЕ СВОЙ
1
Искать труп – не суп хлебать: невпроворот кладь.
Мертвый предмет мордой привет не передает – гордый!
А вот живое хватать – что мочало мять: на такое никто – не твердый!
И оттого сначала предположили, что пропавший – удал и в силе, здоров, но удрал подальше от врагов.
И опросили – его друзей.
Но получили от них рой дурных вестей.
Один пробурчал, что кретин не умрет без прикола.
Другой протрубил, что тот дебил полон идей и если пропадет, то из мести уведет за собой города и села.
Третий заметил, что сущий урод – всегда веселый, но идущий по следам мед не пьет, а везет по усам.
Четвертый изрек, что мертвый он будет опасней живого, но срок не истек и люди должны не пугать власть басней о нем, а любого, кто в пальто под стать и в масть лицом, сажать без вины в дурдом.
– Но у подлеца, – предупредил он, – ни рыла не видать, ни лица!
И больше, кроме: "И в дурдоме не трожь его!" – не узнали от приятелей ничего хорошего.
Затосковали искатели горше страшного, издали смех невпопад и стали опрашивать всех подряд.
Тайком, в темноте, обошли врагов.
Те прямиком сказали, что охломон – жив:
– А сбежал генерал от долгов и чужих жен. Из-под земли бы достали, но – вооружен. Нищий – очень, а тыщами ворочает. Вам – едва ли найти. Нам – не по пути!
Втихую, как в плохую кастрюлю, заглянули к Трупу на работу.
Там затянули скупо, не в охоту:
– Чубатый – беда бюрократа. Ходит сюда вроде по субботам, за зарплатой. А сейчас – среда: рано. Вначале и увольняли, да профсоюз твердолобый спас хулигана. А чтобы хам сам с нас груз снял, шанс мал!
По секрету нашептали, что бездельник пустил в распыл смету на ракету без винта, но не внедрил ни гайки, ни болта. Изобретал зато и без денег, но хуже не слыхали: то металл для пайки аномалий, то веник для водородных деталей, то посуду для голодных, то чудо-мужа для бесплодных гениталий:
– Отшельник, а пропал – от прыти! Ждите событий!
Побывали и у полковничьей крали.
Состояла веселой горничной при генерале и изображала игрунью: встречала с голой грудью без размеров, а под одеялом скрывала от мух двух младших офицеров, уплетавших глазунью.
Но кавалеров называла сволочью и пробой материала:
– Нахватала чудил в суете, а оба – не те!
И с горечью кивала соском на подоконник:
– А полковник – изменил. Прокатил с ветерком без коляски. Погубил свою мамзелю. С неделю даю без ласки!
Рассуждала – давала совет:
– Ловкий шулер – для страховки умер. Кидала! В кювет! От своего и подлог – вдвойне: лег на дно, а по губе – мне! Возьмите его за китель, нет, за хребет, а заодно скажите: жду. Себе на беду. Хмурая, как купюра. Дура я дура!
После крали гости посещали многих: обивали пороги у знакомых и свойственников, у законных родственников и пугливых свидетелей, у говорливых радетелей беглецам и очевидцев интриг, которые в разговоры не вступали, а представляли в лицах: "Вам – фиг!"
И вскоре осознали, что заплывали из моря в лужу: что живой Труп, как гнилой дуб, никому не нужен, что ему и враг, и подхалим – что пятна чужой плоти и кожи, а им в охоте на бродяг бесплатно никто не поможет.
И тогда передали в эфире и шире, что потеряли без следа чубатого молодца, творца и любимца женщин, и не проходимца из деревенщин, а бойца, проповедника и богатого наследника – не меньше.
И обещан, мол, за находку и стол с хлебосолием, и сад орхидей, и, более того, вклад на разработку его идей.
Призыв – не допрос: красив и богат!
И принес результат: Трупом назвались лучшие люди, видные и не пьющие.
Однако зависть – орудие, присущее глупым зевакам – исказила правосудие до обидного брака.
2
Голодный ученый принародно, для всего света, провозгласил, что Труп – это он, что не туп и наделен даром, а для старых и облеченных его любовью изобрел эликсир здоровья.
