– Я не сомневаюсь ни минуты, барон, в согласии баронессы. Быть может, теперь тотчас же она захочет подумать, не выскажется, но со временем, я глубоко уверен, что она забудет и думать об этом негодяе. Я признаюсь не понимаю, каким образом она могла ему дать свое согласие. Теперь говорить ей нет нужды. Успеем. Главное, вам надо тотчас же объясниться с Шумским и отказать ему наотрез.

– Но это ужасно! – выговорил барон, хватаясь руками за голову, как если бы его посылали прямо в клетку какого-нибудь зверя.

Фон Энзе долго убеждал барона действовать решительно, но не добился ничего. Нейдшильд дал ему право не скрывать, что он принимает его предложение, надеясь на согласие дочери, и считает его почти женихом. Но отказать Шумскому барон просто боялся.

– Пусть до него дойдет стороной, что вы, а не он, настоящий претендент! – предложил он.

Фон Энзе напрасно доказывал, что это решение вопроса самое неудобное. Барон стоял на своем. Однако, на другой день фон Энзе, уже успевший умышленно разблаговестить на весь город о своей женитьбе, снова явился к Нейдшильду и убедил его, по крайней мере, написать письмо Шумскому. Барон сразу охотно согласился и с видимым увлечением писал, исправлял и переписывал набело свое витиеватое послание. Когда оно было окончено, запечатано и послано на квартиру Шумского, а затем вернувшийся лакей заявил, что письмо доставлено в собственные руки, фон Энзе вздохнул свободно и расстался с бароном, считая все дело окончательно решенным в свою пользу.

По отъезде улана барон, совершенно смущенный, отправился к дочери и нашел ее в хлопотах. У нее была знакомая ему женщина-торговка, а на всей мебели лежали разные материи, преимущественно белые. Только на некоторых виднелся едва заметный бледный и мелкий рисунок.

Баронесса с детства обреченная по обычаю, или, вернее, посвященная белому, «vouee au blanc»,[4] лишь изредка решалась шить платья, на которых допускался маленький, едва заметный рисунок. Теперь она выбирала материи для подвенечного платья и для свадебных визитов.

Барон, войдя к дочери, был озадачен веселым и счастливым лицом ее. Никогда Ева не была так красива, никогда лицо ее не сияло таким счастием и восторгом. Барон постоял, поглядел на все разложенные материи, и вышел вон, не сказав ни слова.

Как же в такую минуту решиться сказать дочери, что она не невеста, более того, что она, якобы, уже невеста другого человека. Нейдшильд вышел тотчас из дому прогуляться немного, чем немало удивил своих людей, так как был ненавистник прогулок пешком. Ему нужно было движение на воздухе, так как он был слишком взволнован. К тому же он боялся, что Ева, не ждавшая Шумского накануне, будет неминуемо ждать сегодня, закидает его вопросами и заметит в нем перемену и смущение. Надо было оттянуть время.

Вечером, разумеется, Ева, прождавшая весь день с минуты на минуту приезда жениха, начала беспокоиться и волноваться, стала озабоченно спрашивать отца и добиваться его мнения о том, почему нет жениха. Она высказывала опасение, не случилось ли с ним что-нибудь особенное, ужасное.

И барон решился заговорить. За целый день он заготовил, по крайней мере, десять разных вступительных речей, чтобы не сразу поразить дочь. Но когда пришлось начинать одну из этих речей, Нейдшильд взял дочь за руку, привлек к себе, поцеловал и, прослезившись, выговорил смаху:

– Ева! Ты не можешь быть его женою.

Девушка не ответила ничего, бровью не двинула, даже как будто и не удивилась. Приняла ли она слова отца за пустую болтовню, не имеющую ни значения, ни каких-либо последствий, или же молодая девушка была окончательно не способна на порывы.

Барон стал быстро говорить, сыпать словами, доказывая невозможность брака с Шуйским. Ева сидела спокойно, глядела отцу в лицо и была настолько невозмутимо внимательна, как если бы дело шло о чем-либо постороннем, для нее лишь отчасти любопытном. И только после многих убеждений отца она выговорила:

– Как же все это? Я даже не могу понять. Почему же все это стало невозможно?

Барон снова более связно и толково повторил те же доводы, основанные на аристократическом принципе: mesalliance – demiroture.[5]

Когда он кончил, Ева понурилась, задумалась, но оставалась все-таки спокойна, только красивые глаза ее смотрели, если не тревожно, не грустно, то более упорно, более твердо, а губы крепко сомкнулись. И она долго молчала.

– Но не все ли равно, – вымолвила она наконец, – кто он? Сын графа Аракчеева, не прямой, не законный, не носящий его имя, или воспитанник его, приемыш. Ведь это все равно.

И весь разговор, происшедший после этого между отцом и дочерью, был очень странный. Все, что говорила Ева, было просто, правдиво, глубоко обдуманно и логично. Барон мысленно соглашался с дочерью и горячо противоречил ей. Он сам внутренне давно убедился, что совершенно безразлично, кто Шумский: побочный сын временщика от экономки или мальчик, взятый в дом и воспитанный, как родной сын при отсутствии законных детей. И так как он не носил никогда фамилии графа Аракчеева, то теперь его не лишают этого имени. Он как был так и остался Шумским, только теперь его положение воспитанника всесильного графа, пожалуй, много лучше с нравственной точки зрения. Вместе с тем, он был и остается личный дворянин, артиллерийский офицер и флигель-адъютант государя.

Кончилось тем, что Ева снова замолчала и как бы согласилась на все убеждения отца, а барон, якобы убедивший дочь, сидел совершенно убежденный логичностью ее возражений.

В продолжение двух дней Нейдшильд много раз собирался сказать дочери про свое послание к Шумскому с отказом, но не решился. Ева была несколько озабочена, но спокойна. Очевидно, она была все еще далека от мысли, что все окончательно порвано с Шумским и продолжала наивно ожидать его появления в доме. Барон смущался, трусил и не знал, что делать. Его тайные мысли о том, что фон Энзе уже успел посвататься, а он успел уже принять его предложение, теперь пугали его самого и казались часто сновидением или бессмыслицей. По счастию улан тоже не являлся.

На третий день, не видя Шумского, баронесса начала, видимо, волноваться и, очевидно, теперь только догадывалась, что в объяснении с ней отца было нечто недосказанное. Отец что-то скрывал от нее. И теперь, чем более барон старался избежать последнего решительного объяснения, тем более Ева ожидала его. Вечером, уже собираясь проститься с отцом, чтобы идти спать, девушка решилась и, кротко глядя отцу в глаза, спросила:

– Как же вы намерены поступить относительно всего этого? Вы знаете, решили все, но скрываете от меня…

– Что? – отозвался барон наивно.

– Все касающееся моего замужества. Я не вижу Шумского…

Барон потупился и покраснел, как школьник, пойманный в шалости. Он отвел глаза и проговорил едва слышно:

– Я уже давно… тогда же… написал г. Шумскому письмо, в котором говорю, что ты не можешь быть его женой.

Наступило молчание.

Ева не ответила ничего, а Нейдшильд боялся поднять глаза, боялся увидеть впечатление, какое произвели его слова на дочь.

– Напрасно, – произнесла, наконец, Ева чуть слышно. – Это будет очень мудрено…

Барон взглянул на дочь и увидел, что лицо ее несколько изменилось: стало темнее, серьезнее. Глаза смотрели не так кротко, как всегда. Они раскрылись немножко шире и взгляд был тверже.

У другой женщины, а не у баронессы, подобное выражение лица означало бы легкую досаду от маленькой неприятности, но на лице Евы, вечно ясном и невозмутимо спокойном, такое выражение значило уже очень много.

– Я сознаюсь, что сожалею теперь, что сделал это, не переговорив с тобой, – вымолвил барон виноватым голосом.

– Это будет очень мудрено, – повторила Ева, как бы сама себе, но более глухим голосом.

– Что будет мудрено? Разрыв с ним?