– Шесть месяцев?! – Воскликнул Ник.
– Что, этого времени не достаточно?
– Это очень долго, что я буду делать это время? В промежутке?! Мы же составляли плотный график! Я не договаривался о других выступлениях на этот период!
– Это было рассчитано на твою актуальную программу, раз мы ее убираем, берем перерыв и работаем над новой.
– Раф, я же могу отработать то, что было запланировано до конца!
– Это не обязательно, продаж билетов на другие выступления еще не производилось, так что, никто не узнает, что они должны были быть. Я планировал сделать анонс после твоего завтрашнего выступления, но теперь в этом нет смысла. Невозможно проработать новую программу, параллельно выматываясь на сцене.
– Я смогу, поверь мне! Мне сейчас очень нужна работа! Вот увидишь, завтрашний концерт пройдет офигенно!
– Ты вымотан, я же вижу. А еще тебя начинает раздражать твоя работа. – твердо сказал Рафаель.
– Нет, вовсе нет, ты ошибаешься!
– Это ложь. – Девушка прервала слова Ника.
– Видишь? – Рафаель сделал выражение лица, словно старался сохранять спокойствие перед оправдывающимся за проступок ребенком. – Если ты выгоришь, это так же скажется и на моем доходе, а я плачу за работу очень многим людям. – Рафаель тяжело вздохнул. – Хорошо, давай примем окончательное решение завтра. Выложись на полную. Хорошо отдохни сегодня и подготовься.
– Да, хорошо. – Ник встал с кресла и направился к выходу из бара.
По пути домой Ник курил одну сигарету за другой, его распирало от противоречивых чувств. Он понимал позицию своего менеджера, более того, он понимал, что на самом деле Рафаель был прав. Ник корил себя за то, что сболтнул лишнего. Ему не стоило заикаться по поводу того, что он на самом деле в гробу видал стерильный образ артиста. Нужно было промолчать, тогда Рафаель не стал бы задавать вопросы и не поставил бы под вопрос дальнейшие планы. А возможно, что и до этого разговора Рафаель обдумывал отмену концертов, раз он даже не начал предварительную продажу билетов и не упоминал их в медиапространстве. Ник злился на себя не только из-за своей несдержанности, он пытался понять, почему же ему так неприятны эти сценические стандарты, которые он примерял на себя каждое выступление. Это же должно было быть лучше, чем то, что он делал раньше. Чем для него отличалась продажа искусственного певца, от продажи такого же фальшивого танца? И то, и то, было пустышкой, но похоже, что те танцы, вульгарность, двусмысленность, гниль, за которую в те времена никто не осуждал, были ему отвратительны, но уже успели стать частью его личности. Но было ли это что-то приобретенное, что с течением времени приросло к нему, или же это на самом деле был он, который всегда был таким и теперь подсознательно пытался вырваться наружу? Пытался принять эту низменную часть себя и больше не испытывать сожалений из-за нее. А была ли у него вообще личность? Что, если этой самой личности его лишили уже много лет назад и теперь он просто всеми силами старался выполнять вшитые в него установки? Все эти мысли усиливали и без того нарастающую тревожность. Гнать мысли было бесполезно, они подобно рою взбешенных ос возвращались и жалили его прямо в мозг. Нужно было как-то отключить сознание. Выпивка была ядом, но в тот момент послужила бы лекарством. Но пить было нельзя, Ник пообещал, что завтрашний концерт пройдет идеально, нужно было быть в лучшей своей форме.
Придя домой Ник в первую очередь решил принять душ, надеясь, что теплая вода поможет ему расслабиться и настроиться на здоровый сон. В квартире была абсолютная тишина, ни одного лишнего звука, это немного успокаивало, но так же создавало ощущение пустоты, словно в этот момент никого в мире больше не существовало. После душа Ник и правда почувствовал, как мышцы его тела немного расслабились. Зайдя на кухню, он открыл шкафчик, где хранились лекарства в поисках чего-то, что могло бы помочь. В итоге парень нашел таблетки успокоительного на основе трав и снотворное. Он принял и то, и другое, запив все стаканом воды из под крана, после чего поплелся в спальню. Кровать была такой же, какой он оставил ее утром. Простынь была скомканной, одеяло лежало на краю кровати бесформенным комком, а подушка уползла куда-то за изголовье кровати. В паре мест на постельном белье были заметны пятна от вина, бутылки из под которого все еще были разбросаны по полу. Пообещав себе, что когда-нибудь точно уберет весь этот беспорядок, Ник залез в постель, которая в ту же секунду окутала его неприятным холодом. Он положил телефон у изголовья кровати и попытался уснуть.
Ночь прошла беспокойно. Несмотря на принятые перед сном таблетки, парень периодически просыпался, то от ощущения накатывающей тошноты, то от жара. Сон был не глубоким и на утро Ник не мог четко вспомнить что же ему снилось и снилось ли вообще. Он помнил только чувство беспокойства, как будто он сбежал от чего-то жуткого, но не мог вспомнить от чего именно. Сон растворился, а тревога осталась. Просыпаться было тяжело, возможно, что принятые перед сном лекарства все еще продолжали действовать, но заснуть уже не получалось, поэтому Ник понял, что нужно вставать. На завтрак он как всегда приготовил себе чашку крепкого кофе и пока напиток остывал, парень пошел в ванную. Стоя перед зеркалом с зубной щеткой в руке, Ник рассматривал свое отражение в зеркале. Накануне он совершенно не пил алкоголь, но его лицо выглядело уставшим и помятым, а под ярко голубыми глазами стали заметны синяки. Патчи для глаз должны были исправить это дело. Открыв новую упаковку, он аккуратными движениями разместил кусочки ткани под глазами, появилось ощущение прохлады и вроде бы даже появилось немного бодрости. Ник уперся руками в край раковины и наклонился ближе к своему отражению. Из зеркала на него смотрело трусливое и уставшее существо, холодный бездушный взгляд прорезал саму материю пространства, если глаза и правда были зеркалом души, то этим глазам было нечего отражать. В них не было ни блеска, ни жизни, в них не отражался свет, они были матовыми, мертвыми, холодными, как стекло. Он никогда не плакал, возможно, только в детстве, еще до того, как его глаза навсегда угасли. Он пытался вспомнить, когда же он последний раз в своей жизни проливал слезы. На ум приходили воспоминания о родителях. Приемных родителях. Его приемная мать была строгой женщиной, возможно, она старалась быть хорошей по началу, но, похоже, что она так и не смогла полюбить не родного ребенка. Она очень хотела выглядеть состоявшейся женщиной в глазах общества. Она считала, что женщина без детей не имеет права называться настоящей, поэтому в глубине души ненавидела и призирала себя за то, что не могла иметь своих. Дело было не в том, что она хотела быть матерью, если бы она хотела кого-то любить, она бы не срывалась на маленького мальчика каждый раз, когда он делал что-то не так, как ей хотелось. Ей просто нужен был ребенок, чтобы чувствовать себя полноценной, ведь все ее коллеги и друзья уже имели своих детей и обсуждали достижения и быт своих отпрысков. Ей хотелось быть частью всего этого, поэтому она уговорила своего мужа усыновить ребенка из детского дома, но уже относительно взрослого, чтобы не возиться с соплями и подгузниками. Поэтому они выбрали себе пятилетнего мальчика с ангельским личиком и красивыми небесно-голубыми глазами. «Он так хорошо будет смотреться на семейных фотографиях!» – воскликнула его мать, когда увидела его первый раз. Похоже, что даже та, кто должна была заботиться и оберегать, взяв на себя ответственность в форме слова «мать», воспринимала Никиту не больше чем красивую вещь. «Он будет хорошо смотреться в этом костюме!», «Давай отдадим его на танцы, ни в коем случае не на борьбу! Да, он мальчик и должен быть спортивным, но нельзя, чтобы его били по лицу!», «Хватит ныть! Что ты как девочка?! Это отвратительно, мальчики не должны плакать, прекрати сейчас же!» – говорила она. А он плакал, ведь он был не игрушкой, не вещью, он был всего лишь маленьким ребенком, человеком, у него была душа. И ему никто не помогал справиться с чувствами и эмоциями, поэтому он плакал. Он плакал, когда его мать била его по рукам, потому что хотела, чтобы он красиво писал буквы правой рукой, а он не мог, он всегда был левшой. Он плакал, когда она рвала и выбрасывала его рисунки, потому что считала, что рисование не мужское занятие и вообще, художники мало зарабатывают, поэтому Никита должен был заниматься чем-то полезным, а не переводить бумагу на каракули. Он плакал, когда она заставила маленького мальчика выбросить на улицу маленького лишайного котенка, которого он украдкой протащил в дом и спрятал в своей комнате. А ведь он всего лишь хотел, чтобы котенок выжил и хоть немного отъелся перед зимой. Но мать запретила, она сказала, что это рассадник заразы, что из-за кота у Никиты выпадут волосы, а под одеждой и на кровати заведутся блохи, и что от него будет пахнуть кошачьей мочой, тогда он станет больным, грязным и никому не нужным, и все в школе будут над ним издеваться. Поэтому она заставила семилетнего мальчика выставить за дверь маленький дрожащий комочек. Никита плакал, он плакал еще сильнее, когда слышал, как котенок мяукал и жалобно просился обратно. «Покричит и перестанет!» – сказала мать и запретила Никите даже подходить к двери или окнам. Поэтому он сидел в своей комнате и продолжал плакать, закрыв уши ладонями, он плакал так сильно, так крепко впивался в свою кожу ногтями, что оставлял на себе царапины. Мать побила его за то, что он громко плакал. Через несколько дней по дороге в школу, Никита увидел знакомый комочек шерсти в кустах, посреди осенней листвы. Комочек не двигался, по его маленькому бездыханному телу ползали насекомые. Тогда он заплакал еще громче, а мать побила его еще сильнее. Ее не волновало какое-то бездомное животное, ее волновало только то, что ее «сын» опоздал в школу больше чем на час и пришел туда грязный и заплаканный, и ей пришлось как-то оправдываться перед учителями. Никита был добрым ребенком, но его приемная мать была бессердечной женщиной. Был еще и отец, но он практически не принимал участия в семейной жизни. Он много работал и почти никогда не контактировал ни со своей женой, ни с приемным ребенком. Он согласился на усыновление, только потому, что этого хотела его жена. Если бы Никите при усыновлении не передалось его отчество и фамилия, мальчик совсем забыл бы о его существовании.
