– Чё, уже?., настоящие немцы?., прямо здесь, что ли?..

И тут… гул самолётов. Команда: «Во-оздух!» Солдаты – врассыпную! Огородами – в кукурузу. Расимке страшно, зуб на зуб не попадает. Но вот гул стих. Пронесло… Да… фронт, вот он – рукой подать! Отдышались: ничего себе…

Познакомился Расимка с высоченным парнем в обмотках.

– Федька, – представился тот.

– Я – Расимка. Все зовут Нацменом.

– Ну, Нацмен, так Нацмен.

Прошли ещё три-четыре километра и на голой каменистой высотке близ оврага заняли оборону. Неожиданно завихрило, и с плешивого склона ветер начисто смёл и унёс к подножию каменистую пыль. «Без команды – ни шага назад! Окопаться!» Всем было приказано отрывать одиночные окопы. Расим уже знал, как это делается. Но хорошо сказать: «рой землю!» А грунт-то здесь крепче камня – солдатской лопатке не по «зубам»! Лома-кирки нет. Что делать?

– Штыком руби! – советует Федька.

Да, остаётся штык винтовочный. Принялись ковырять штыками. Командиры делают вид, что не замечают. Скорей бы прокарябать щель, вкрутиться в неё… и забыться. Но не забудешься – в любую секунду появятся немцы.

Появились! – Гул вражеских самолётов, визг, свист и взрывы миномётов. Истошные вопли раненых. Вскинулись дымные снопы. Заклубились чёрные облака со всполохами и языками пламени. Всё перемешалось в единую какофонию. Комья земли и человеческие останки взлетают к небу. – Руки, ноги, потроха… Кровь живых и погибших образует красно-бурую лужу и густой струйкой выливается по голому склону в ложбину.

А впереди, скрывая бойцов от противника, колосится спелым зерном высокое пшеничное поле – хлеб. Самое время страды! Но не до страды сейчас! – Немцы с самолётов подожгли пшеницу. Щёлкает, лопается спелое зерно. Напалмом понеслась на окопы огненная лавина! Ужас охватил солдат – стали выскакивать из щелей! Расимка в панике тоже рванулся было от огня, но его дерганул сосед-Федька:

– Куда? Убьют же, дура! Прижмись к земле!

Понятно, что выход один: лежать. А бросишь оборону – погибель в любом случае: немцы держат на мушке и, как зайца на ладони, тут же пришлёпнут, или свои пристрелят как предателя! А сверху – самолёты с крестами висят и в упор расстреливают бегущих. Снизу миномёты сметают всё живое. Один за другим низом пошли немецкие танки. Расимку била лихорадка! Он со страху выхрипывал проклятья и громко плакал.

Четыре танка взбирались наверх. Но… неожиданно все четыре враз повернули и, обойдя высотку, стали заходить в тыл. И тут сквозь гул Расим услышал приказ: «Оста-авить высоту! Бегом в овраг!» Уцелевшие бойцы под огнём и завесой дыма горохом скатывались по склону вниз.

Это было первое боевое крещение Расимки-Нацмена.

Сильно потрёпанная дивизия отошла в тыл на перегруппировку и получение нового пополнения. При отходе бойцы минировали дороги. Взрывали мосты, нефтебазы. Шесть человек, среди них и Расим с Федькой, были оставлены в тылу для выполнения задания по подготовке и взрыву большого зернохранилища и склада горючего. – Ничего не должно перейти захватчику! Солдатам давалось четверо суток. Они торопились: вот-вот должны появиться немцы. Успели! За трое суток справились и выполнили приказ командования. И после двинулись по указанному маршруту догонять своих.

Многими фронтовыми дорогами прошагал Расимка-Нацмен, закалился в боях, и не раз и не два смотрел он смерти в глаза. А для храбрости по привычке опрокидывал свои сто-сто пятьдесят спирточку, а то и побольше! Помогало. Он и секретные пакеты через передовую доставлял и в атаки поднимался, и у пулемётов лежал – палил из орудий прямой наводкой по врагу. Не щадил боец-Расимка своей жизни ради правды на земле!

– Давай, сынок, ребята на передовой голодные, – просил старшина.

И Нацмен – с автоматом и пищевыми термосами и пайками для защитников, четыре километра пробирается сначала по хлипкому мосточку, затем по-пластунски под обстрелом, по рытвинам и воронкам – ужом ползёт-торопится кормить ребят… живых.

Бойцы – в окопах. Над головами свистят пули. И – взрыв! Воронка. А на краю воронки… вырастает солдатик – Расимка! За спиной – термос с супом, в руке – термос с кашей! Парнишка увешан фляжками с чаем, водой и наркомовской водкой… Одна фляжка прострелена, и обливает Расимку кипятком. Но он этого не замечает, он рад, что добрался, что принёс горяченькую еду бойцам!

– Ребята! Налетай!

Его мигом стаскивают за ноги в воронку – фляжку-то с чаем подбил снайпер, и не исключено, что сейчас он метит и в самого Расимку.

Бои, бои. Подолгу не меняли бельё, не мылись в бане – не до этого. Вши кишмя кишели на каждом. «Мылись» ночами в сугробах! Или в ручьях и речках, если встречали на пути. Иногда, конечно, и машины помывочные подходили. Обносились вконец. Нательное и свитера, сапоги-ботинки снимали с немцев, да и со своих убитых, а что делать – не босиком же бегать! Частенько тыловики-снабженцы не торопились одевать солдат-защитников в чистое, свежее.

Старшина чертыхался:

– Прихожу к ним, а они сидят там, развалились, рожи красные: «Чё, мудак, за обмундированием явился?» Я – им: «Ага! Ребята совсем обносились – рваньё одно». А этот… интендант сраный с поросячьей мордой: «А на хрена? Там же всё равно вас всех поубивают! – и хохочет, как сволочь последняя: – Гляди-ка, обмундирование ему…» Ну терпеть дальше уже невмоготу, я выхватываю гранату, руки трясутся со злости: «Ну, мать вашу! Щас всех вас отправлю на тот свет!» Испугались: «Да не бзди, счас получишь! Уж и пошутить нельзя… нервный какой. На, вот, расписывайся». – Вот же тыловые крысы. Их бы хоть на пять минут к нам сюда, на передовую!»

Приходилось… всё приходилось Расиму: санитаром раненых с поля боя волок да их оружие впридачу, убитых бойцов хоронил. Похоронил и очкастого Федьку – погиб в битве за деревню. «Да чё же это я, тварь равнодушная, ничего у Федьки-то не спросил!» – ругал себя Нацмен последними словами. У мёртвого Федьки искал медальон с адресом – не нашёл. Видать, как и многие, боялся Федька притянуть смерть медальоном! «Может, ложка…» И ложку не нашёл. Расимка тоже медальон не носит. Он на ложке, как и многие, адрес накарябал да ложку за голенище всякий раз и закладывает. Только одно знал Расим, что Фёдор на гражданке известным баскетболистом был.

Да… Много хоронить пришлось… Порою, освобождая путь для быстрого наступательного марша Красной Армии, приходилось стаскивать с дороги и своих и немцев и наспех предавать земле в общих могильных ямах и тех и других. Земля-то-матушка, она же – одна на всех! Всех принимает.

Батальон каждые четыре месяца менялся почти полностью. Убитые, раненые… сошедшие с ума, умершие от разрыва сердца, цинги и туберкулёза. Оставались единицы… Не успевали досчитываться товарищей – их уносила свинцовая буря. Сегодня днём, к примеру, приняли с «большой земли» пополнение, а к утру многих из них уже нет в живых. Война…

И всё время Расимка-Нацмен сапожничал! Да уж, с обувью возиться ему – сам Бог велел! Ведь он когда-то до войны занимался этим ремеслом. А на фронте сапожнику – почёт и уваженье! Сколько километров протопали бойцы за годы войны – не счесть! А сколько валенок, ботинок и сапог развалилось тоже не сосчитать. От носков до каблуков подошвы отставали начисто – «каши просили». Что делать? Пока обувку подвезут, пока раздадут… А война-то не ждёт, километры мерять надо! Ну и напихивали бойцы этакие стельки из пучков сена ли соломы между портянками и подмётками. Подошвы проволокой подвязывали к верху ботинок. После такого сооружения многие солдаты подхватывали простуду, а на ногах вспухали кровавые мозоли-пузыри. Вот и повоюй в таком виде! Ну Расимка и раздобыл немудрёные сапожные снасти, всюду их с собою таскал. Дратву в посылках Даша отправляла.

В часы затишья располагались бойцы где-нибудь в подходящем месте и занимались кто-чем. – Одни читали, письма писали. Другие крутили замызганный патефон с двумя пластинками: «Ах, эти чёрные глаза меня пленили…» Третьи чинили драные штаны, гимнастёрки и шинели. Расимка-Нацмен поудобнее садился на какой-нибудь ящик, закладывал себе в рот горсточку берёзовых гвоздочков и, напевая под нос свою татарскую песенку, одну за одной вынимал изо рта эти шпильки и ровненько с настроением вколачивал их в подмётку. Где-то далеко слышна канонада, видны дым и всполохи огня, а он выпьет спирточку для настроения и, знай себе, поёт да постукивает молоточком или орудует крючком и дратвой!