– Уходи, – слышит она его голос (но это бесплотный голос, как обычно и бывает во сне, это “голос” ее мозга, “голос” тех нейронных цепочек, которые он выстраивает, а потом тут же разрушает, и снова выстраивает, но уже по-другому), – Уходи с погоста…
“Какого такого погоста?!” – недоумевает она и… просыпается. С отчетливым ощущением чего-то дурного.
…Он погиб. Его нет в реальности. Она своими глазами видела его некролог и его фото на этом некрологе, фото русоволосого и зеленоглазого мужчины со слегка ироничным взглядом и легкой улыбкой. Очень красивого мужчины, по ее сугубо субъективной оценке, впрочем, разве может объективно что-либо оценивать влюбленная девушка? Девушка, влюбленная в него с семнадцати лет, о чем сам он, к счастью (или несчастью) и не подозревал.
Последний (самый последний!) разговор между ними произошел перед Новым годом, он приглашал ее поужинать вместе, спрашивал номер телефона, но это, конечно, было несерьезным, легким флиртом, хотя – кто знает? Она не назвала своего номера, вот только знала, заранее знала, что позвонит ему сама, по одному из трех номеров на “визитке”, которую он ей вручил, и действительно позвонила…
…чтобы услышать незнакомый мужской голос (определенно не его голос), который произнес: “Сергея Петровича больше нет. Разбился в аварии. Извините.”
Настя прервала связь с бешено колотящимся сердцем, такого ужаса – черного, леденящего – она не испытывала давно, кажется, со дня смерти папы. “Вот еще одна линия жизни оборвалась, вот еще одна линия судьбы зашла в тупик…” Тем вечером она, взяв собаку (для охраны, конечно) моталась по темным улицам, дворикам и переулкам города, враз ставшего ненавистным, грязным, холодным, часа два, не меньше… потом, конечно, вернулась домой, приказав себе “собраться”, человек был ей практически незнаком, с чего это она так распсиховалась?
…И действительно забыла о нем. Почти.
Пока он не начал ей сниться. Волконский. Сергей Петрович. Тридцати шести лет. Руководитель (бывший) охранно-сыскного агентства. Бывший сыщик. Бывший шпион.
Ее бывшая безответная любовь. Хотя нет, не безответная. Несостоявшаяся.
* * *
…Наутро, разумеется, все стало видеться в ином свете, она в очередной (тысячный, не меньше) раз устыдилась своего (даже в собственных глазах странного) поведения, этих ночных слез и посиделок на кухне наедине с кошмарными снами, встала пораньше, приготовила завтрак (именно для Дэна, сама она почти не завтракала и вообще была равнодушна к поглощению пищи, в конце концов, как говаривал ее отец, “мы едим, чтобы жить, а не живем для того, чтобы есть”), и была с Денисом особенно ласкова, ибо действительно ощущала вину перед ним, причем, неоднократную.
Покладистый Дэн, конечно, простил ее ночную выходку, возможно, решил, что она все еще переживает из-за смерти отца, в конце концов, прошло лишь чуть больше года, а для такого рода скорби требуется срок куда более длительный, и она со стыдом вспомнила, что скоро ведь день рождения папы, нужно съездить на кладбище (на погост, мелькнуло в мозгу архаичное словцо, откуда только взялось, из каких глубин памяти?), и она, пожалуй, сделает это в субботу, когда Дэн отправится навестить младшую сестренку (ребенка с особенностями развития, как сейчас принято называть клинических аутистов), словом, выполнит тягостный долг, как Денис выполняет свой – по отношению к родному человеку.
Она немного взбодрилась, тяжелый сон снова уходил туда, куда и положено отправляться кошмарам, и почти не помнился, только присутствовало какое-то нехорошее упоминание о “беде”, но какой беде, в самом деле? Она в предчувствия и предвидения не верила, всё можно объяснить, включив логику и здравый смысл, и кошмар свой тоже можно объяснить…
…вот только чем? Тем, что заинтересовавший ее мужчина погиб? Какая, в сущности, ерунда, они почти не были знакомы, а ее юношеская влюбленность давно прошла, если уж вдуматься, зачем она откапывает “призраков прошлого”? И немедленно включился тот самый, любимый ее отцом, здравый смысл, проблема вовсе не в том, что кто-то, с кем у нее ничего не было (да и быть, наверное, не могло) трагически ушел из жизни, это очень печально, конечно, но не смертельно, ее беспокоит вовсе не Волконский (тут сердце легонько екнуло, какая “княжеская” фамилия), ее беспокоит то, что она продолжает встречаться с Горицким, хоть обещала Денису больше этого не делать, клятвенно обещала, заверяла… и тем не менее продолжает этот обман, который ничем хорошим не может закончиться, рано или поздно Дэн может обо всем узнать, и уж тогда она точно его потеряет, а вот этого она боялась по-настоящему (что бы Горицкий не говорил, со своей обычной (немного циничной) усмешкой, да, что бы он ни говорил).
…И до субботы ничего особенного не случилось, собственно, не случилось вообще ничего.
Ни ссор, ни разногласий (ссор с Дэном, разногласий с финансистом). Ни ночных кошмаров.
* * *
Денис
…В субботу с самого утра Настёна показалась мне какой-то мрачной, по меньшей мере – задумчивой. На мой естественный вопрос – “Все ли в порядке?”, вскинула на меня глаза, потемневшие больше обычного.
– Сегодня день рождения папы, Дэн. Надо съездить на кладбище… навестить.
Я ощутил замешательство – действительно, забыл…
– Поедем вместе.
Она отрицательно мотнула головой.
– Ты собирался к своим, навестить сестренку, вот и поезжай. Я сама справлюсь.
–Только за руль не садись, – предупредил ее на всякий случай – мало ли, расстроится, разволнуется…
Она коротко и совсем невесело улыбнулась.
– Не беспокойся. Насколько тебе известно, я уже месяца два предпочитаю общественный транспорт.
Действительно, “Ауди” находилась в гараже ее отца и оттуда не выводилась с Нового года, даже раньше.
Я подумал – не вернуть ли ей машину своему финансовому спекулянту, но благоразумно промолчал – она еще сочтет это грязным намеком, а ссориться со своей любимой мне совершенно не хотелось, еще инцидент с Саньком из памяти не выветрился.
– В общем, ты поезжай к сестре, а я поеду… к папе, – добавила еле слышно, вышла из-за стола (мы завтракали, точнее, завтракал лишь я, а Настенька снова ограничилась маленькой баночкой кислого йогурта и чашкой кофе) и направилась переодеваться. Меня отчего-то кольнуло нехорошее какое-то предчувствие – ехать на кладбище, одной… впрочем, навязываться “в проводники” я не собирался (еще сочтет, что я ей не поверил?) и тоже, поставив посуду в раковину (после помою), пошел за ней следом.
Она переоделась в черный джемпер и черные же джинсы. Вскинула на меня взгляд, и я отметил, что она как-то слишком бледна.
– Ты вообще в норме?
Она слабо улыбнулась и, подойдя ко мне, легонько чмокнула в щеку.
–Все нормально, просто мысли… нехорошие. Но в целом – нормально.
… До четырех вечера я торчал в гостях у маман, отчима и сестры Натахи, Настя ни разу не перезвонила, да и я как-то не сподобился ей позвонить, зачем, все равно ведь вернусь. Мать всучила мне бабушкиных пирожков (отчим накануне навещал свою мать, мою бабулю, которую я как-то незаметно начал считать своей, даже более родной, чем бабушку со стороны матери (в свои семьдесят все изображавшую из себя “светскую львицу”. Бабуля со стороны отчима являлась “классической” деревенской бабушкой, и проживала в деревне, правда, ее дом отчим оборудовал всеми удобствами – и канализацией, и водопроводом, и трубами газового отопления и даже интернетом (которым, кстати, бабушка достаточно уверенно пользовалась), но все-таки она оставалась сельской жительницей, ухаживала за своим маленьким огородиком и даже держала кур.)
Словом, вернулся я домой (незаметно начал считать квартиру Насти своим домом), и застал ее сидящей на кухне, кутающейся зачем-то в теплый плед, хотя было совсем не холодно.
Она была бледнее обычного, а под глазами даже обозначились темные круги. Но когда Настя вскинула на меня глаза, я едва не отшатнулся – в ее глазах был настоящий страх. Нет, даже ужас.
