– Как ты могла? – садится за железный стол сильно исхудавшая за этот месяц Сюзи. – Почему ты так поступила с нами? Тебя могут казнить, Ханна, но мы сделаем всё что угодно, чтобы этого не допустить, просто расскажи, почему ты пошла на это.

– Казнь – это хорошо, – втягивает в себя побольше воздуха Ханна, собирает пальцами пыль со стола, – не придется жить с тем, что не смогла, что Кристофер не сдох.

– Прошу тебя, прекрати! – восклицает женщина, глаза которой вновь наполняют слезы. – Зачем ты это делаешь?

– Ты знаешь зачем, – пристально смотрит на неё девушка и видит в её глазах не ненависть, которая сейчас была бы для нее лучшим успокоением, а полное непонимание. Сюзи будто бы смотрит не на дочь, а на что-то, что её мозг никак не воспринимает и не в состоянии проанализировать. – Ты всегда знала, мама.

– Из-за зависти? Из-за желания быть на его месте? – убирает взгляд женщина.

– Я хотела править Мармарисом! – громко и фальшиво смеется Ханна, и ее смех отскакивая эхом от стен камеры, глушит ее саму.

– Мы пригрели змею на груди, – поднимается на ноги Сюзи и утирает платком лицо. – Твой брат два дня пролежал в реанимации, чуть не умер из-за тебя, а теперь он убивается, чтобы тебе дали хотя бы пожизненное с расчетом на амнистию, но только бы не казнь. И как бы мне ни было больно, ты это заслужила. Может, решетка вправит тебе мозги.

Сюзи выходит, и в камеру сразу проходит будто бы постаревший за эти дни отец. Ханна опускает глаза, не находя сил смотреть на него, и чувствует, как покатившиеся вниз слезы обжигают ее лицо. Вроде бы неплохо держалась, уже решила, что и дальше продержится, но отец смотрит на нее с жалостью, а это даже хуже непонимания со стороны матери. Что должен сделать ребенок, чтобы его послушали? Она облизывает соленые губы и усмехается, вспомнив, что именно эту фразу гуглила пару месяцев назад. Она ответа во всемирной паутине не нашла, но придумала свой: выстрелить в брата. Ответ оказался неверным.

– Пусть я и правитель, но здесь моя власть ограничена, – останавливается рядом со столом Уен, не садится. – Я уже всех поднял, за ниточки подергал, но мы не успели скрыть случившееся, это разлетелось по всему миру на фоне атаки Торна и народ требует возмездия.

– Конечно, я ведь посягнула на святое для них, – поднимает на отца зареванное лицо Ханна. – Я посмела выстрелить в самого генерала Ли.

– Прошу, хотя бы раз в жизни признай, что ты виновна, – устало говорит мужчина. – Население требует казни для братоубийцы, ты опозорила нашу семью.

– Так я же не убила его, – нервно смеется Ханна, – к сожалению.

– Как смеешь ты! – бьет ладонями по столу побагровевший Уен. – Где твое раскаяние? Где извинения? Хотя бы фальшивые! Твой брат все еще страдает от раны, но день и ночь старается ради тебя, пытается договориться. Другой на его месте сам бы тебе шею свернул, а он говорит, что простил тебя, снова оправдывает тебя тем, что ты якобы ребёнок. Но ты не ребёнок, Ханна, ты чудовище, и ты не заслуживаешь сочувствия. Я в этом убедился.

– Когда суд? – смотрит будто бы сквозь него Ханна, звенит наручниками под столом.

– Через месяц, – идет к двери Уен. – Тебя переведут в тюрьму в Гинстон, до суда ты будешь сидеть там.

Мама больше к Ханне не заходит, Уен говорит, что она слегла из-за нервов, проходит лечение. Ханна всё пытается понять что она чувствует, но у нее не получается. В голове одна сплошная пустота и тишина. Такое ощущение, что тот выстрел забрал с собой не просто все ее силы, но и ее чувства. Ханне это даже нравится, она думает, что если бы так было всегда, то и стрелять бы ей не пришлось. Как бы было замечательно, если бы люди разучились чувствовать, если бы их можно было бы выключить без шанса на восстановление. Ханна давно дошёл до той стадии, что готова пожертвовать и приятными эмоциями, лишь бы никогда не чувствовать страх. Любовь, тепло, счастье – это всё прекрасно, но ей не нужны эти чувства, если чтобы пережить их, надо прочувствовать и отчаяние. Именно отчаяние доводит людей до той самой грани, после которой уже нет возврата. Оно накапливается годами, растет внутри как ядерный гриб, а взрывается легким хлопком, накрывает глаза пеленой и выключает мозг. В момент этого самого взрыва человеку кажется, что хуже уже не будет, что он уже прошел все круги ада, и последний шаг или приведет его к долгожданному освобождению, или окончательно добьёт. Ханна получила последнее, и может, именно поэтому все ее эмоции и чувства отключились, и сидит она сейчас в этой камере как пустая оболочка, не способная даже на то, чтобы оплакивать себя. Это лучше, чем ставший верным спутником страх, который клейкой слизью обволакивал ее тело, забивался в горло, парализовал конечности и доводил до немых истерик, потому что даже на крики у нее уже не оставалось сил. Вот оно как оказывается, за месяц до смерти избавиться от всего человеческого и резко начать по-настоящему жить. Ханна не лгала отцу, она правда ни о чем не жалеет, хотя нет, она лжет – она жалеет, что Кристофер остался жив. А ещё она жалеет, что довела маму до срыва и укоротила годы жизни отца.

Ханна сидит на койке в камере, пахнущей хлоркой, ждет свое сопровождение и, поглядывая на нетронутый поднос с едой на столе, впервые за этот месяц чувствует панику, смыкающую когти на ее горле. Что-то человеческое в ней всё-таки осталось. Ханне страшно выходить за эту дверь, страшно настолько, что она, наверное, даже согласилась бы остаться в этих стенах до конца жизни. Отец говорит, что весь Кале ее ненавидит, называет чудовищем, и даже те, кто притворялся друзьями, ни разу ее не навестили. Ночью Ханна почти не спала, обнимала подушку, хотела к маме, к папе, хоть к кому-нибудь, к кому можно бы было прижаться как потерянному ребёнку и плакать, ощущая под руками чьё-то тепло. С утра на ней снова непроницаемая маска, а внутри поднимается дым от сгоревших дотла надежд и былых мечтаний.

– На выход, – объявляет остановившийся за решеткой охранник и просовывает ключи в замочную скважину.

Никто и попрощаться не пришел. Ханна криво улыбается про себя, шагая вслед за охранниками, думает, что попрощаться все равно успеют, ей гнить в тюрьме до конца своих дней, если не казнят. Она замирает за сопровождением, остановившимся перед последними дверьми, переминается с ноги на ногу, трется запястьями, заключенными в наручники, о бедро. Через стекло на двери она видит одетый в черный конвой, усмехается тому, что ее будут сопровождать как какого-то особо опасного преступника и вздрагивает из-за ударившегося о дверь яйца. Снаружи поднимается шум, Ханна поддается вперед и только сейчас замечает собравшуюся справа толпу, в руках которых транспаранты. Она успевает прочитать только на одном из них «братоубийца», и охрана приказывает ей сделать шаг назад. Через две минуты процессия вновь двигается вперед и двери, наконец-то, распахиваются. До самого автозака Ханна идёт, не поднимая лица, она старается не слушать то, что выкрикивает толпа, но каждое их слово врезается осколком в ее память. Торопливо заняв свое место на сидении спиной к водителю, Ханна нервничает, что двери автозака не закрывают, чувствует себя выставленным на витрину уродцем, в которого продолжают лететь яйца и гнилые яблоки. Наконец-то, к ней подсаживаются двое солдат в форме и с оружием, и двери закрываются.

Автомобиль в окружении двух бронированных джипов выдвигается, а Ханна, прислонившись головой к железной стенке, выдыхает. Через малюсенькое окно, затянутое затемненным стеклом, она видит проносящиеся мимо столбы, билборды, и как только автомобиль выезжает на трассу мимо моря, буквально липнет к нему. Ханна смотрит, впитывает, наслаждается картиной раскинувшегося вдали моря, возможно, в последний раз в своей жизни. Кто знает, где она найдет последнее пристанище: в очередных четырёх стенах или в веревке, обведённой вокруг шеи, она должна насытиться морем, должна запомнить его таким мрачным, бескрайним, величественным и до последнего дарящим надежду. Внезапно окно ослепляет яркая вспышка, сидящие напротив солдаты хватаются за оружие, и автомобиль заносит. Автозак бьется боком о что-то и замирает. Ханна, которую откинуло в сторону от удара, так и сидит на полу, потирает всё ещё заключенными в наручники руками колено и, подняв голову, вслушивается в голоса. Что-то бьётся о двери и через секунду они распахиваются настежь. Ханна закрывает лицо руками, даже не глянув на то, что за ними, и понимает, что сделала правильный выбор, услышав короткую автоматную очередь. Выстрелы прекращаются, Ханна пытается понять по ощущениям ранена ли она, а потом медленно опускает руки вниз. Она видит как убитых солдат волочат в сторону, и в машину забирается один из тех, кто напал на кортеж. На мужчине военная форма и черная маска. Ханна забивается в угол, кричит, отбивается, но ее, схватив за лодыжки, волокут наружу и пихают в один из стоящих на обочине автомобилей. До того как дверца за ней захлопывается, Ханна успевает заметить, что два автомобиля, которые их сопровождали, лежат на боку. Это последнее, что Ханна видит в Иос, потому что сидящий рядом с ней мужчина натягивает на ее голову мешок, а девушка, почувствовав упирающийся в бок пистолет, замирает.