Когда он взглянул на меня, на его тонких бескровных губах заиграла нестерпимо насмешливая улыбка. Он как будто вызывал меня этим новым проявлением своего могущества. Он выглядел настоящим демоном в адском ореоле, которым освещали его сзади лучи заходящего солнца.

Он смотрел на меня так несколько мгновений, с дьявольским ехидством на лице. Наконец я услышал его тяжелые шаги, направлявшиеся по дорожке к дверям дома.

В течение нескольких дней, последовавших после разговора, во время которого мисс Воррендер призналась мне в своей ненависти к секретарю, все шло отлично в Дункельтвейте.

У меня было с ней несколько продолжительных бесед во время прогулок по лесу с детьми, но мне так и не удалось добиться от нее сколько-нибудь удовлетворительного объяснения ее гневного припадка в библиотеке. Она не сказала мне больше ни одного слова, которое могло бы пролить свет на интересовавшую меня проблему.

Как только я делал какое-нибудь замечание в этом направлении, она отвечала мне в высшей степени сдержанно либо вдруг вспоминала, что детям пора идти домой, так что в конце концов я совсем отчаялся узнать что-нибудь от нее самой.

Мои занятия все это время шли крайне нерегулярно.

Иногда ко мне в комнату заходил со свертком бумаг под мышкой дядя Иеремия и услаждал мне слух чтением отрывков из своей большой эпической поэмы.

Когда я чувствовал потребность в обществе, я заходил в лабораторию к Джону; он поступал таким же образом в те моменты, когда и его давило одиночество.

Иногда я разнообразил свои занятия тем, что забирал книги в лес и занимался там целый день напролет. Копперторна я старательно избегал. Он тоже как будто не очень-то дорожил моим знакомством.

Однажды, в первой половине июня, Джон подошел ко мне с телеграммой в руке и с выражением досады на лице.

– Поздравьте меня, – с кислой миной сказал он. – Отец телеграфирует мне немедленно же отправляться в Лондон. Должно быть, что-нибудь юридическое. Он давно уж грозился взяться за приведение в порядок своих дел. Теперь у него, как видно, внезапный припадок энергии, и он хочет покончить с этим делом.

– И долго вы пробудете в Лондоне? – спросил я.

– Неделю, а то и две. Очень неприятная штука. Я как раз рассчитывал, что мне удастся разложить этот алкалоид…

– Ну, он подождет вашего возвращения, – смеясь, возразил я. – Не беспокойтесь, без вас никто не разложит.

– Но мне еще неприятнее покинуть вас. Мне кажется негостеприимным зазвать в эту пустыню приятеля и, зазвав, бросить его тут в полном одиночестве.

– О, ради этого вам нечего беспокоиться, – возразил я. – У меня слишком много дела, чтобы скучать. Кроме того, я нашел здесь развлечения, на какие и не рассчитывал вначале. Эти полтора месяца промелькнули для меня так быстро, как никогда.

– Еще бы! Могу себе представить! – ехидно подхватил Джон.

Он, видно, все еще был убежден в том, что я до безумия влюблен в красавицу-гувернантку.

Он уехал в тот же день с утренним поездом, обещав писать и сообщить свой лондонский адрес, так как не знал еще, в каком отеле остановится его отец. Я еще и понятия не имел о всех последствиях, которые будет иметь эта пустячная деталь, и не подозревал, чему суждено здесь произойти, прежде чем я вновь увижусь с моим приятелем.

В данный момент я отнюдь не печалился его отъездом, потому что думал, что с его отъездом мы – четверо остающихся – более сблизимся друг с другом, что, конечно, будет способствовать разъяснению той проблемы, которая все больше и больше заинтересовывала меня.

Приблизительно в четверти мили пути от Дункельтвейта помещалась небольшая деревушка, имевшая одну длинную улицу и состоявшая из двух-трех десятков коттеджей с черепичными крышами, церкви, до самой колокольни обвитой плющом, и неизбежного трактира.

В день отъезда Джона мисс Воррендер собралась с детьми на почту; я навязался проводить их. Копперторн, само собой, с наслаждением расстроил бы нам эту прогулку или сам отправился бы с нами вместе, но на наше счастье дядя Иеремия был в этот день в поэтическом ударе и не мог обойтись без услуг своего секретаря.

Это была чудная прогулка; дорога шла в тени деревьев, на которых слышалось беззаботное щебетанье птичек. Мы шли не спеша, болтая о разных разностях. Дети бежали впереди. Чтобы дойти до почты, нам надо было миновать трактир, о котором упоминалось выше.

Идя по деревенской улице, мы увидали впереди небольшое сборище людей, столпившихся как раз против этого заведения. Оно состояло из дюжины ребятишек обоего пола, в грязных рубашонках и юбках, нескольких простоволосых женщин и двух-трех мужчин, по-видимому вышедших из трактира. Эта мирная деревня давно, вероятно, не помнила на своей улице такого многочисленного сборища.

Мы еще не разобрали, что именно возбуждало такое любопытство, но дети пустились во всю мочь вперед и скоро вернулись со свежими новостями.

– О, мисс Воррендер! – запыхавшись, вскричал Джонни. – Там стоит черный человек, совсем точно из ваших сказок.

– Цыган, должно быть, – предположил я.

– Нет, нет, – решительно запротестовал Джонни. – Он еще чернее, чем цыган. Правда, Мэй?

– О да, – подтвердила девочка.

– По-моему, нам следует пойти и посмотреть самим, – предложил я.

Говоря это, я взглянул на мою спутницу и был поражен ее бледностью и лихорадочным блеском глаз.

– Вам дурно?

– Нет, нет! – возразила она, ускоряя шаги. – Идемте, идемте!

Когда мы дошли до трактира, нашим глазам представилось поистине странное зрелище. Мне сразу же пришло на память описание малайца – потребителя опиума, встреченного де Куинси на одной шотландской ферме. В центре группы простых йоркширских крестьян стоял человек с Востока гигантского роста, с изящным, гибким и грациозным телом; его полотняная одежда была покрыта пылью, а коричневые ноги обуты в грубые башмаки. Он, видимо, пришел издалека и долго шел пешком. В руке он держал длинную палку, на которую опирался, устремив свои черные задумчивые глаза в пространство, не обращая внимания на окружающую его толпу.

Его яркий костюм и цветной тюрбан, покрывавший смуглую голову, производили странный и резкий контраст с прозаической обстановкой захудалой английской деревушки.

– Бедный мальчик! – взволнованным задыхающимся голосом произнесла мисс Воррендер. – Он устал. И наверное, голоден и не может объяснить окружающим, чего ему нужно. Сейчас я поговорю с ним.

И она обратилась к индусу на его родном языке.

Я никогда в жизни не забуду эффекта, какой произвели эти несколько слов. Не говоря ни слова, чужестранец склонился всем телом на пыльную дорогу и буквально распростерся ниц перед моей спутницей.

Мне часто приходилось видеть в книгах способы, которыми на Востоке выказывают почтительность к высшим, но я никогда не воображал, чтобы кто бы то ни было мог дойти до такой степени самоунижения, на какую указывала поза этого человека.

Мисс Воррендер продолжала свою речь резким, повелительным тоном.

Он тотчас же поднялся на ноги и стоял, сложив руки на груди и опустив глаза в землю, точно раб в присутствии господина. Кучка зрителей, по всей вероятности считавшая это неожиданное преклонение прелюдией к какому-нибудь фокус-покусу или к серии акробатических упражнений, была очень заинтересована чужестранцем.

– Не будете ли вы добры проводить детей до почты и опустить письма? – спросила меня гувернантка. – Мне очень бы хотелось поговорить с этим господином.

Я исполнил ее просьбу.

Когда я вернулся несколько минут спустя, их беседа была еще не окончена. Индус, видимо, рассказывал свои приключения или пояснял мотивы, побудившие его на это путешествие. У него дрожали при этом пальцы и сверкали глаза.

Мисс Воррендер внимательно слушала его, издавая по временам легкие восклицания и делая жесты, показывая ими, до какой степени она интересуется деталями рассказа этого человека.

– Вы должны извинить меня, что я так непростительно долго задержала вас под солнцем, – обратилась она наконец ко мне. – Нам надо теперь идти, а то мы опоздаем к обеду.