Я раздумчиво прочертил когтями на столешнице несколько перекрёстных линий и почти завершил начатую ранее сигиллу, рассеянно продолжив говорить: «..Капля, лишь отделённая от волны, бушующей над зевом морским, имеет границу и положение в пространстве. В пучине морской она вездесуща, ей ведомы все таинства глубин. Лишь краткие вздохи божественной Воли порождают мириады искрящихся брызг. Но даже сама мельчайшая капелька, крохотная частичка хранит в себе память целого Океана…»

Глава

III

. Домовой.

Я снова умолк, глядя на хитросплетение линий, вырезанных на тёмной столешнице: до полноты картины не доставало парочки штрихов… Красивая дверца в Навь выходила, самому даже нравилось. Интересно у них всё устроено, петроглифы какие-то, честное слово. Но если земная магия чем и пленяла, так это своей мнимой простотой.

Наше затянувшееся молчанье Мигеля нисколечко не удивляло: он давно смирился с тем, что я невинно путаю слова и мысли, забывая о том, что, собственно, произношу вслух, а что оставляю про себя. В моём когда-то упорядоченном до мелочей разуме царил полный и беспросветный бардак. Зрелище упадническое. И всё же среди хаоса и разрухи порой попадались настоящие жемчужины. Незыблемые истины, формулы и сигиллы, руны и печати, который я будто бы невзначай чертил на затертом пластиковом столе. Вот ради чего Михаил слушал всю эту сбивчивую болтовню, ожидая очередного прозрения от меня, дотошно копошащегося в удушливой пыли предложений и фраз.

По правде, так мне несложно было добыть всё это: давно утраченные манускрипты, написанные на мёртвых языках, легко и непринуждённо говорили со мной. Рукописи ведь не горят. И не тонут. Потому Михаил наивно полагал, будто бы мне известны без малого все таинства мира, пересчитаны и пронумерованы все столпы его устройства, только немножечко терпения и вуаля. Он-то уж сможет нанизать все бусины на одну нить в нужной последовательности: лишь бы ничего ненароком не упустить. К собственному стыду, я до сих пор не развенчал этого очевидного заблуждения. Нет, я знал не всё. Например, мало что мог поведать о смерти. Очень уж частный случай. Исключительный.

Наверху сызнова вспыхнула ссора. Что-то разбилось. Я замер, не доведя черту. И на миг задумался о себе самом. Когда-то у меня не было никакого названия. Первое в моих хрониках имя дал мне он, Мигель, совершенно случайно, так, красного словца ради. А оно, это имя, возьми да и приживись: столько у него было подспудных смыслов. Вот, например, санскритский корень «man» – символ расчётливого, холодного и точного, как хирургический скальпель, разума. Ни морали тебе, ни жалости. Ни страха, ни упрёка. Да, – ностальгически вздохнул я, – когда-то ведь я и впрямь был таким. Голографической плёнкой для записи безжизненных картин на своей равнодушной плоскости.

Вдруг за холодильником что-то зашуршало и забормотало. Я встрепенулся и устремил туда немигающий взор, разглядев сквозь отблески свечного пламени будто бы здоровенный комок пыли. Он тихонько копошился за углом, притом по-стариковски причитал: «Один пропащий другого пропащего поучает, энто вы гляньте!»

Я недоумённо перевёл глаза на Мигеля. Назвать посетившее нас существо питомцем не поворачивался язык, но, как назло, ничего более подходящего на ум не приходило, потому я попросту деликатно осведомился: «Это.. твой?» Сам я мало знался с Навьими, не было нужды.

В свой черёд мягко улыбнувшись, мой собеседник возразил: «Нет, домовые у колдунов не живут». И пояснил терпеливо: «Он вообще один на весь дом: соседка сверху из деревни прихватила, когда переезжала. А в городе хатники почти перевелись».

Существо тем временем развернулось, будто ёж, встав на короткие кривые ножки, и с прищуром глянуло на меня исподлобья: «Ты энто так недолго и домалюешься, – маленький сморщенный карлик недовольно ткнул пальцем в сторону стола, где красовалась незавершённая сигилла, – нежить полезет, всех окрест изведёт». Я захотел оспорить укорительное утверждение, приоткрыв было рот. Это ведь просто дверь.. без ключа. А потом я вдруг передумал, решив, что, пожалуй, домовой прав. У нас-то нежити и нечисти не водилось, а здесь кто ж упустит возможность покуролесить? И в замочную скважину протиснутся, дай дороги.

В следующий миг я покорно убрал со столешницы руки. И вновь обратился к молодому магу, который намеревался прогнать непрошенного гостя: «Если у колдунов домовые не живут, почему он здесь?»

Мигель, как мне показалось, смутился, и проговорил тихо: «Ему тут несладко приходится..» – мой ученик с намёком посмотрел наверх, где по-прежнему бушевал скандал, то становясь не в меру громогласным, то переходя в злое шипение. «Беда в том, что когда они начинают голодать, – маг вскользь взглянул на насупленного, сморщенного как урюк старичка, – тогда они меняются. Полтергейст порою – это оголодавший домовой, лишенный внимания хозяев». «Энто обсуждать гостя да в его присутствии годится ли?» – буркнул лохматый карлик. Не обратив на его выпад никакого внимания, Мигель досказал мысль: «Я изредка его подкармливаю, чтобы избежать неприятных последствий». У меня в голове тем временем пронеслось: кормит как зверушку, как отощавшего уличного кота. Из жалости. А не из-за каких-то там последствий. Не его это ноша, да и с такими способностями тут не только домовые, Тёмные посерьёзней к нему не сунутся. А этому он сам разрешил приходить, иначе и быть не могло.

Видя, что я всё понял, молодой человек потупился: ему явно было неловко, словно жалость – это что-то предосудительное. Наш гость доселе не являлся пред очи потому лишь, что здорово опасался меня, а сегодня прижало, вот и спустился где сытно и тихо. Порядок да благодать. Ритуалы Мигель уже с месяц как никакие не практиковал – не до того было, инфополе.. аура.. выровнялась. И сделалось чудо как распрекрасно. Не нарадуешься.

Тем временем, выплеснувшись до дна, буря этажом выше поутихла. Тишина стояла звенящая. Обеспокоенно глянув наверх и напоследок погрозив мне пальцем, домовой вновь свернулся в комок и юркнул за холодильник. Как бы там ни было, хозяйка всё же. Наследница по роду. Надобно за ней приглядеть.

Глава

IV

. Суррогат.

После нежданного визита я опять надолго замолчал, отрешённо перебирая в острых когтях волокна искусственного света, будто это тончайшие ниточки паутины – свечи догорели, и единственным источником света теперь была небольшая настольная лампа, разгонявшая прилипчивый осенний мрак, который настырно лез в окна. Её тусклые отсветы в моих руках легко и непринуждённо, не тушуясь, меняли свою волновую природу на корпускулярную, становясь почти что вещественными, так, что из них впору было связать ажурное полотно, утончённое одеяние легкокрылого божества или.. саван на давно лишённые крыл обескровленные плечи.

Какое-то время мой ученик, не отрываясь, наблюдал за происходящим. Не могу сказать, что б оно его удивляло, скорее, завораживало.

«Расскажите о себе: что вы ещё помните?» – наконец обратился он ко мне.

Будто очнувшись, я моргнул, раздумчиво проведя пальцами по лбу. Что я помню? Вопрос на засыпку. Перекладывать былой опыт на свою насущность оказалось занятием непростым, всё равно что живописать четвёртое измерение: увы, существо трёхмерное понять способно лишь его тень.

Немного подумав, я заговорил: «..Здесь, на Земле, принято давать имена всему на свете без разбора, как бы закрепляя существование самой реальности. Я, признаться, уже привык к этому новшеству.

В нашей Обители было иначе. Ни имён, ни названий. Общаясь, мы просто транслировали образы. Насколько мне известно, здесь, на Земле тоже есть нечто сродни. Только ваши шаманы и ведьмаки делают это через Навь, а мы.. мм.. несколько иначе. Навь – просто изнанка вашей трёхмерной реальности. А.. как же это назвать.. ну пусть будет Зазеркалье – изнанка всего вообще, вот ею мы и пользовались».