Глава

II

. Память Океана.

Сгущающаяся осенняя ночь была сырой, но безветренной. В любом случае, она притаилась там, за окном. А здесь, в тепле и уюте не было нужды пенять на непогоду. Можно было говорить, не кутаясь в плащ, или молчать, глядя как тихо мерцают подвижные огоньки на фитилях свечей. Пахло миртом: с этим ароматом я вполне свыкся. Сложный и тонкий, он неизменно настраивал на возвышенный лад. И какие-то нотки в нём исподволь напоминали мне запах.. космоса, пускай это и прозвучит странно.

Мы беседовали уже не впервой. О разном. Но сегодня.. немного подумав, я решил начать с самого начала. Начала всех начал. Почему бы и нет? Пожалуй, осилю. Для людей-то это всё ещё великая загадка. Пища для ума, топливо для разжигания розни. А вот мы давно её разгадали. Может, зря: разоблачённое чудо становится рутиной. Всё, что нам оставалось теперь – так это проработать детали – и весь мир запросто уместился бы на ладони Его. Его, многокрылого и всевидящего.

«..Сомнения – пасынки чувств. Страх – неотступный ваш спутник. Усомнившись, вы теряете волю. А ведь Волей созидаются миры. Пожалуй, вы тоже так могли бы: всякое большое дерево начинается с маленького ростка. Да, не все ростки приживаются, не каждый приносит плод. Тем не менее. То, что вы зовёте, ну, к примеру, Богом – есть воплощение Воли в действии, её дыхание. Вдох. И из небытия на свет является творящая длань божья: Всеотец, Демиург, первичная сингулярность – как угодно. Как ни назови. Разве ж это важно?»

Да уж, не важно, ну конечно. Тут я дал маху. Не из-за них ли, этих вот самых «неважных» наименований, здесь, на Земле, было пролито столько крови? А сколько прольётся ещё? Исчислять её наперёд, литрами ли, галлонами, какой иной мерой мне не хотелось. Потому я невозмутимо продолжил: «Изначально Воля лишена формы и очертания. Она не имеет ни границ, ни определений, которыми можно было бы доподлинно её описать. Однако, подобно светилу, что озаряет обращающиеся вкруг него небесные тела, так и дыхание Воли осеняет мир материи, высвечивая контуры сокрытых во тьме предметов. Лучи, перекрещивающиеся на светочувствительной плёнке хаоса. Вот они-то и создают многослойную голограмму. Всё, что мы видим. Всё вообще».

Про себя же я усмехнулся. Как ему только достаёт терпения меня слушать? Дискурс на уровне «Эйдосов» Платона. Однако ж Платон поболее моего преуспел в толкованиях. Вот, разве что, античный философ домысливал и предполагал, а я знал, но объяснять мне доселе не приходилось. Ну с этим я худо-бедно освоился. А кроме того, мне до странного нравилось, что меня слушают. За такую-то чуткость я был готов выболтать как на духу все без исключения тайны мирозданья – ей богу, не жалко. На что они мне теперь, в самом деле? Вот уж нужны сто лет! Только тайн-то хватало с лихвой, целый кузовок за плечами, знай себе таскай.. а жизнь людская до обидного коротка. Ну что уж успеется.

Веди я задушевные беседы с учёным, то избрал бы, конечно, другие термины и подходы, но я-то говорил с магом. И со специализацией собеседника приходилось считаться. Суть-то всё одно не менялась. Что так, что эдак я описал бы ровно всё то же самое: та же шестёрка, только девятка. Увы, слова завсегда вводили род людской в заблуждения и соблазны. Порой даже брошенные случайно, они меняли мир: в разные уста одно и тоже слово вложишь, и сыграет оно по-разному. Скажет то дурак или мудрец. Правитель или полководец. Непросто тут придётся, чуялось мне, так как слова для меня были в новинку.

Этажом выше послышались шум и крики. Обычная семейная ссора, чему тут удивляться? Можно сказать, типовая, как застройка района. Но не для меня, конечно. Потому я прислушался. Не к обидным высказываниям и попрёкам: люди горазды бросаться ими как придётся, но к эмоциям. Они ярко вспыхивали аляповатыми пятнами, звенели и дребезжали, накалялись до красна и осыпались льдинками. Это было уродливо и.. прекрасно. Сколько энергии и всё на ветер! Когда я вовсю увлёкся нечаянным представлением, всё стихло так же внезапно, как и началось. Стало даже обидно. Я только начал входить во вкус и раз.

Будто ничего не произошло, я продолжил: «..Ах, да, я до сих пор не уточнил, что и материя бывает различна. Даже такой невесомой и тонкой, что её практически невозможно ощутить. Эфир – мистическая связующая среда, квинтэссенция, уловить и познать которую тщились средневековые алхимики и учёные мужи – тоже разновидность материи. Только немного иная, не определившаяся. Будто стволовые клетки ваших тел или же слой серебра на фотоплёнке. Это и есть тот самый искомый издревле потенциал созидания. Кладовая всех форм и всех свойств. Так называемое нулевое поле, говоря языком современности».

Ничего, – про себя прикинул я, – скоро и до эфира доберутся. Бозон Хиггса тоже казался им чем-то фантастическим, и вот он, поглядите-ка, попался. Частица Бога. Остальное, стало быть, не за горами. А вот к добру ли, к худу… Время покажет. Я не заглядывал наперёд.

«Возможно, я не скажу ничего нового, но и фундаментальные истины просты, как букварь. А потому надёжны, как и положено опорным столпам мирозданья: наравне с.. сознанием, материя неуничтожима и.. вечна? Хм… Такая своеобразная суперсимметрия. По большому счёту их вообще сложно отделить друг от друга. Как невозможно обособить пространство и время. Да ты и сам знаешь. Жаль, приходится использовать этот эзопов язык, – вздохнул я, – стыкуя несметное множество слов в бесконечные рельсы логических цепочек. А сходятся-то они за горизонтом в одну единственную точку: что бы я ни сказал сейчас, для таких живых существ, как вы, достоверный способ постижения – это личное переживание. Понимание, приходящее изнутри. То, что нельзя позаимствовать ни у кого другого».

Я выдержал многозначительную паузу.

«Пожалуй, ваше пресловутое «Азъ есмъ».. вот тут оно и есть. Ну а речь – увы, несовершенный отпрыск чувственного восприятия. Попытка осмыслить и привести переживания в систему, доступную для понимания других. Говоря по существу, каждое слово – вовсе не универсально, скорее, это усреднённый жизненный опыт. Потому для описания чего-то абстрактного, недоступного пяти вашим органам чувств, и вовсе приходится использовать довольно затейливые аллегории».

Я снова вздохнул. Везде свои издержки.

«..Любая записанная формула, начертанный знак, каждое изречённое слово. Удобно, для вас, но неомрачённые истины обитают лишь вне выражения в формах. Там, откуда я родом, мы общались иначе, можно сказать, мы видели глазами и слышали ушами друг друга, что полностью исключало всякое недопонимание. Нам уж точно не приходилось вкривь да вкось пееркладывать чужой опыт на собственную насущность, как вы это проделываете ежедневно».

Мне вдруг показалось, что я слишком увлёкся. Впрочем, Мигель (в миру Михаил) жадно ловил каждое слово, пускай, все эти «откровения» были порядочно избитыми, словно исхоженные ступени древнего храма, затёртые бесконечной вереницей паломников, алчущих утешения и покоя меж нескончаемых тягот собственных странствий. И все они где-то да искали Бога, как его не назови: в горах, пустынях, на поле брани, в застенках монастырей. А Он тем временем никуда и ниоткуда не уходил. Просто никто не ожидал увидеть Его таким – и потому поиски всё продолжались и продолжались. Бестелесный Закон, знаете ли, мало кого прельщает. Все жаждут подобия. Как объяснить, что подобие – в них самих, а не отнюдь не в Нём? Они подобны, и звёзды в небе и трава в поле, а Он не обязан.

Несмотря на то, что я часто не мог подобрать нужных слов, Михаил слушал меня на диво внимательно. А в его почти бесцветных голубых глазах, аккуратно опоясанных по краю радужки синей каймой, дробился рассеянный свет, разбегаясь сотнями сверкающих бликов. Будто отблески солнца плясали на поверхности бездонного озера. Откровенно говоря, его глаза внушали мне смутную тревогу. Однако я не находил объективных причин для беспокойства и старался не обращать внимания на свои неясные предчувствия.