«Что произошло потом?»
«Было очень больно. Но я больше ничего не помню. Вообще ничего».
«Как белка могла вас укусить, если вы бросали им орехи?»
«И правда! Хороший вопрос. Не сходится. Может, я наклонился, протянул руку, и они ели с ладони, но я могу только догадываться, ведь я ничего не помню».
«Вы, наверное, испугались».
«Наверное. Не помню».
«Или, может быть, помните, как вас лечили? Укус белки может быть опасен – бешенство».
«Да, тогда на Восточном побережье подняли шумиху вокруг беличьего бешенства. Но я ничего не помню. Может, я отдернул руку, когда она укусила меня. Но я сейчас домысливаю».
«Просто продолжайте озвучивать этот поток сознания».
«Вилли. Я как бы становлюсь меньше в его присутствии. Его успех делает мои неудачи еще более выраженными. И понимаете, в чем дело, с ним я не просто чувствую себя незначительным, я и веду себя так… он говорит о своем проекте с недвижимостью, о том, как медленно идут продажи… У меня есть несколько неплохих идей по промоушену – я хорошо в этом разбираюсь, – но когда я предлагаю ему эти свои идеи, мое сердце начинает бешено колотиться, и я забываю половину из того, что хотел сказать… то же самое и с теннисом… когда я играю с ним в паре… я играю на одном уровне с ним… Я мог бы играть лучше… Я играю вполсилы, просто отбиваю свою вторую подачу… когда я играю с кем-нибудь еще, я загоняю крученый в левый угол… я могу выбить девять из десяти… не знаю почему… я не хочу смущать его… надо избавиться от этого на парном турнире. Забавно, но я хочу, чтобы он выиграл… но я хочу, чтобы он проиграл… на прошлой неделе он сказал, что арбитражная сделка прогорела, и… черт возьми, знаете, что я почувствовал? Я был счастлив! Можете себе представить? Счастлив. Чувствовал себя куском дерьма… вот какой из меня друг… от этого парня я видел только хорошее…»
Половину сеанса Маршал выслушивал ассоциации Шелли, а потом предложил свою интерпретацию.
«Что обращает на себя внимание, мистер Мерримен, так это ваше глубоко амбивалентное отношение как к Вилли, так и к отцу. Я уверен, что чувства, которые вы испытываете к отцу, станут тем шаблоном, по которому мы сможем понять, как же вы относитесь к Вилли».
«Каким шаблоном?»
«Я имею в виду, что ваши отношения с отцом – это ключ, база, на которой строятся ваши отношения с другими „большими“ или успешными мужчинами. На последних двух сеансах вы часто говорили о том, что отец относился к вам пренебрежительно, недооценивал вас, умалял ваши достоинства. Сегодня в первый раз мы увидели теплое, позитивное воспоминание, связанное с отцом, но только посмотрите, чем этот эпизод заканчивается, – серьезной травмой. И какой травмой – вас укусили за палец!»
«Что-то я не понимаю».
«Я сомневаюсь, что все действительно происходило именно так! В конце концов, вы сами не можете понять, как белка могла укусить вас за палец, ведь вы бросали ей орехи. И как мог отец позволить своему сыну кормить этих грызунов с руки, зная, что они могут быть заражены бешенством? Быть такого не может! Так что, вполне вероятно, эта травма – укус – символизирует другую травму, которой вы боялись».
«Ну-ка, еще раз. К чему это вы ведете, док?»
«Помните, на прошлом сеансе вы описывали мне раннее воспоминание? Самое первое воспоминание вашей жизни? Вы говорили, что лежали в родительской постели и засунули свой игрушечный свинцовый грузовичок в патрон электрической лампы, которая стояла на прикроватной тумбочке, что вас сильно ударило током, вы испытали ужасный шок, а ваш грузовик почти расплавился».
«Да, это я помню. Как сейчас».
«Если сопоставить оба эти воспоминания: вы засовываете грузовик в патрон лампы, которая принадлежит вашей матери, и обжигаетесь. Это опасно. Опасно приближаться к матери – это отцовская территория. И как вы справляетесь с опасностью, исходящей от отца? Может, вы пытаетесь сблизиться с ним, но вас кусают за палец. По-моему, абсолютно очевидно, что эти повреждения – палец, грузовик – носят символический характер: единственное, что они могут олицетворять собой, – это некую угрозу вашему пенису.
Вы говорите, что мать любила вас до безумия, – продолжал Маршал, видя, что Шелли ловит каждое его слово. – Она обожала вас, но презирала вашего отца. Ребенок, таким образом, оказывается в опасном положении – его настраивают против отца. И что же вы делаете? Как вы справляетесь с этой ситуацией? С одной стороны, вы можете идентифицироваться с отцом. Так вы и поступили, имитируя его вкусы, любовь к горелой картошке, страсть к азартным играм, беспечное отношение к деньгам, воспринимаете свое тело как его копию – все, о чем вы рассказывали. С другой стороны, вы можете стать его соперником. Вы сделали и это. Пинокль, бокс, теннис; на самом деле с ним было легко справиться, быть лучше его, потому что он был не очень успешен. Но вы ощущали дискомфорт, когда вам удавалось превзойти его, словно в этом для вас крылась некая опасность – опасно быть лучше его».
«Какая именно опасность? Я искренне верю, что старик хотел, чтобы я добился в этой жизни высот».
«Опасно не преуспеть, опасно быть более успешным, чем он, опасно взять над ним верх, занять его место. Может, когда вы были маленьким, вы хотели, чтобы он ушел, – и это естественно! – вы хотели, чтобы он исчез, чтобы вы стали единоличным обладателем матери. Но для ребенка „исчезнуть“ – значит „умереть“. То есть вы желали отцу смерти. И вас нельзя обвинять в этом – подобное происходит во всех семьях, просто мы все так устроены. Отец – помеха для ребенка, и ребенок обижается, негодует. А отца обижает, что сын стремится занять его место – в семье, в жизни.
Подумайте об этом – неприятно желать смерти другому человеку. Это опасно. Почему опасно? Вспомните свой грузовик! Вспомните свой палец! Опасность, которая грозит вам, – это месть отца. Эти события, эти чувства давно в прошлом, это случилось несколько десятков лет назад. Но они не исчезли. Они похоронены внутри вас, они все еще кажутся актуальными и продолжают оказывать влияние на вашу жизнь. Это детское ощущение опасности – оно все еще живо в вас. Вы уже забыли причину, но вспомните, что вы говорили мне сегодня: вы действуете так, словно успех несет в себе опасность. А потому вы не позволяете себе быть успешным, талантливым, общаясь с Вилли. Вы не можете даже позволить себе хорошо играть в теннис. Так что все ваши умения, все ваши таланты так и остаются внутри вас, они заперты там, вы не пользуетесь этими ресурсами».
Шелли молчал. Он мало что понял из сказанного Маршалом. Он закрыл глаза и стал продираться сквозь дебри слов, пытаясь найти в них нечто полезное для себя.
«Погромче, пожалуйста, – с улыбкой попросил Маршал. – Мне не очень хорошо вас слышно».
«Я не знаю, что и думать. Вы так много сказали. Кажется, я думал, почему доктор Пейнд не рассказал мне обо всем этом. Ваше объяснение кажется мне действительно верным. Оно значительно более точное, нежели этот гомосексуальный бред про отца. За четыре сеанса вы сделали больше, чем доктор Пейнд за сорок».
Маршала охватило ощущение эйфории. Он чувствовал себя гением интерпретации. Когда-то он был в «форме», играя в баскетбол: корзина казалась огромной мишенью – любые броски трехочковые, крученые, в прыжке, с любой руки. Он просто не мог промахнуться. Теперь он был «в форме» в своем кабинете – с Питером, с Адрианой, с Шелли. Он просто не мог ошибиться. Каждая интерпретация со свистом – вж-ж-ж-ж – проносилась и била прямо в сердце.
Как ему хотелось, чтобы Эрнест Лэш мог присутствовать на этом сеансе, видеть и слышать все это. Вчера они опять сцепились с Эрнестом. Причем это происходило все чаще – практически на каждой встрече. Боже, с чем ему приходилось иметь дело. Все эти терапевты вроде Эрнеста, эти новички, просто не понимают, просто не могут понять, что единственная задача терапевта – интерпретировать, только интерпретировать. Эрнест никак не может уяснить, что интерпретация – это не просто одна из опций, не просто одна из форм деятельности терапевта, – это все, что он должен делать. Это надругательство над природой и здравым смыслом: специалисту его уровня приходится иметь дело с подростковыми нападками Эрнеста на эффективность интерпретации, со всем этим вздором, который он несет про аутентичность и открытость, и со всем этим трансперсональным бредом про слияние душ.
