Помотается да наломается, да поймёт, какова она, его, Игната Саввича, доля, так небось, на всю жизнь закается даже думать в его сторону!

– И всё ведь, хе-хе, по делу, – закхекал управляющий, довольный собой, – Пекусь о барском добре!

Раскидав мысленно кого куда, он споткнулся было на Ваньке. Посылать его куда с поручением нельзя, ибо сопля ещё зелёная, но и оставлять…

– Структур ему ерархический подавай, – прищурился Игнат Саввич, – не по чину себя ведёт, ох не по чину… ну да ничего, и не таких обламывали!

Неторопливо прогуливаясь по аллее, обсаженной старыми, вековыми липами, помнящими ещё елизаветинские времена, молодой помещик смотрел по сторонам новым, хозяйским взглядом. Все эти старые липы, вишенные и яблочные сады, деловитые пчёлы, добирающие перед долгой зимой позднее осеннее разнотравье, это теперь его…

Старое поместье, полученное ещё при Алексее Михайловиче, в котором вырос он сам, выросли его отец и дед, и будут расти его дети, внуки, правнуки! Вотчина…

… и ах, как сладко кружится голова, как вкусно пахнет воздух, какими яркими, невиданными дотоле красками раскрасился мир человека, вступившего наконец в наследство!

Двухэтажный дом с колоннами, флигеля, конюшни и птичники поодаль, и пруды, и мостки на реке, с берегами, поросшими ивой, ветви которой свисают низко над водой, навевая светлую тоску. Каждый из его предков хоть что-то, да строил в поместье, то закладывая пруды, то приказывая высадить вишенные сады, лепестки которых по весне кружит по воздуху, вселяя в сердце беспричинную радость.

Раньше, приезжая в милое сердцу родовое гнездо, навестить родителей, он, бывало, быстро скучал здесь, не понимая, как можно жить в поместье годами, лишь изредка выезжая в Москву или Петербург, а тем паче в ближний уездный город, захолустный и совершенно серый. Он, разумеется, любил поместье, да можно ли не любить место, где ты провёл своё детство и был до поры совершенно счастлив!?

Но светский блеск Петербурга или деловитая суета Москвы манили Ивана Ильича куда больше вишенных садов, и ещё недавно он не слишком бы раздумывал, предложи ему кто за поместье достойную цену. Доходный дом даёт куда как больше прибыли, не требуя притом такого присмотра и не завися от погоды и неурожая.

А сейчас, когда всё это его, когда каждый клочок земли, каждое строение, каждое вишнёвое или яблочное дерево он чувствует, как самого себя…

… куда делись эти мысли?!

Оставаться здесь, ведя хозяйство и исконную жизнь старинного помещика, уже не кажется пугающим. Не сейчас, разумеется…

… но для того, чтобы было куда возвращаться по выходу в отставку, надо должным образом принять отцовское наследство!

Преисполненный решимости, Иван Ильич не видел в том большого труда. Неужели он, коллежский асессор Министерства народного просвещения, не справится с такой задачей?

Вернувшись после прогулки, он, переодевшись в домашнее и накинув поверх шлафрок[2], устроился в отцовском кабинете разбирать бумаги. Сразу по приезду было не до того, а так-то пора!

Наткнувшись на доселе не попадавшиеся отцовские дневники, исписанные мелким бисерным почерком, Иван Ильич, памятуя о том, что жизнь его батюшки была куда как интересной, преисполнился любопытства, и, удобно устроившись на оттоманке, позвонил в колокольчик.

– Кофе, – коротко велел он вошедшему лакею, не поднимая головы.

– Сию минуту-с… – отозвался тот ломким молодым голосом, – ещё чего-нибудь изволите?

– Нет, ступай себе, – отозвался барин, поглощённый чтением. Придерживая пальцем страницы, он бегло, по диагонали, читал дневник, имея в виду позднее, когда будет на то время, прочесть его как полагается, вдумчиво.

Наткнувшись на строчки о матушке, Иван Ильич улыбнулся нежно и ностальгически, и принялся читать… почти тут же, впрочем, осёкшись.

Залпом допив крепчайший кофе, не чувствуя ни его жара, ни горечи и крепости, ни тонких ноток корицы и ещё каких-то пряностей, ни собственно мастерства кофешенка, помещик продолжил чтение…

… но уже совсем с другим настроем.

Тяжёлая складка пересекла его лоб, а пальцы, нервически сжимаясь, теребили листы, порываясь не то порвать их к чёртовой матери, не то отбросить дневник подальше!

Непроизвольно покосившись на портрет батюшки, Иван Ильич надолго задержал на нём взгляд, сравнивая его… и себя. Настроение стремительно покатилось вниз, как вагоны поезда под откос при железнодорожной катастрофе.

– Трубку, – велел он, позвонив в колокольчик, – да раскури! Живо!

Лакей, кажется, хотел что-то сказать, но видя, что господин не в настроении, смолчал и вскоре принёс трубку. Приняв её, помещик мельком глянул на молодого лакея…

… и глаза его дёрнулись в сторону портрета. Похож… и ах как похож, стервец!

– Ступай, – ровным тоном велел помещик, не выдавая своего настроения.

Несколькими минутами позднее тот же лакей неслышимо просочился в кабинет, и доложил, что управляющий просит встречи.

– Доброго утра, Иван Ильич, – степенно поздоровался управляющий.

– Доброе, Игнат Саввич, – непонятно усмехнувшись, ответил помещик, дернувшись глазами в сторону портрета и тут же, будто устыдившись этого, отведя их прочь.

Загудев деловитым шмелём, управляющий начал неспешно докладывать барину о состоянии дел в поместье, спрашивая у него советов и пожеланий.

– Будешь кофе? – суховато перебил его Иван Ильич, кажется, вовсе не слушавший своего доверенного слугу.

– Ну так… не откажусь, Иван Ильич, – осторожно прогудел управляющий, и барин, тронув колокольчик, вызвал лакея, отдав ему нужный приказ.

– Да… – непонятно сказал помещик, проводив того глазами и погружаясь в раздумье, не выпуская из рук, старый дневник.

Подали кофе, и Иван Ильич, остро взглянул на занервничавшего лакея, отпустил его.

– У Сашеньки казачком был, – негромко сказал Игнат Саввич, заметив интерес барина, – и батюшка ваш его привечал.

Щека помещика дёрнулась…

– А так-то балованный, – осторожно добавил управляющий, почувствовав, как ему кажется, настроение господина.

– Да? – как бы без интереса поинтересовался помещик.

– Дерзкий! – всё так же осторожно сказал управляющий, – Привык, что всё с рук сходит, и не слуга будто, а чуть ли не сам в гостях здесь! И ленив…

– Так-то, – уже совсем осторожно, себе в бороду, прогудел он, – ума бы ему добавить, на конюшне…

– Ну так и добавь, – резко сказал Иван Ильич после короткого, мучительного молчания, – да как следует!

Отпустив наконец управляющего, помещик встал, подошёл к висящему на стене портрету былого владельца, и усмехнулся криво.

– Вот так вот… – непонятно сказал он, – вот так!

Разом припомнились все обиды, действительные и мнимые, и объяснение, найденное в дневнике, как бы подвело черту под всей его жизнью.

– Продам, чёрт подери, – решительно сказал он, продам!

Взяв было дневники, наследник усмехнулся криво, и, один за другим, положил их в камин, а после, вооружившись кочергой, проследил, чтобы все страницы прогорели дотла. Какая теперь, к чёрту, разница…

Отчаянно скрипя и опасно вихляясь на извилистой неровной улочке, изрытой бомбами и щедро усеянной битым кирпичом, каменьем и разного рода сором, проехала узкая, запряжённая верблюдом повозка, в которой вповалку, с горочкой, лежат окровавленные, уже раздетые покойники, влекомые к кладбищу.

Русская кровь, стекающая через щели повозки, густо пятнает грязную дорогу, привлекая мух. Запах от повозки густой, тягостный, выворачивающий нутро и саму душу, но более всего пугает не кровь и не запах, а спокойствие, с которым относятся к происходящему защитники и жители города.

Перекрестятся мимоходом, отступят, если есть в том нужда, в сторонку, проводят недолгим взглядом, и, как и не было ничего. Жизнь, в её страшной военной обыденности, продолжается дальше.