Даже люди, которые мало что понимают в компьютерах, задействуют логику этой метафоры. Мы обращаемся к ней всякий раз, когда говорим, что быстро или медленно «обрабатываем» информацию, что воспоминания «хранятся» у нас в мозге или что наши внимание или память «перегружены». Чем сильнее наша склонность воспринимать разум как компьютер, тем в большей степени компьютер становится моделью разума. Термины, которые раньше ставились в кавычки, когда речь шла о компьютерах, – «обучение», «память», «мышление» – теперь часто выступают просто как описание их функций. Исследователи говорят, что нейронные сети учатся, что системы распознавания лиц видят, что машины понимают. Людей, которые приписывают неодушевленному объекту сознание, можно уличить в том, что они антропоморфизируют, очеловечивают неживую природу. Но Родни Брукс, робототехник из Массачусетского технологического института, считает, что это различие устарело. В своей книге «Плоть и машины» он утверждает, что многие склонны «слишком уж очеловечивать людей… которые, в конце концов, суть те же машины».

Когда мой муж вернулся домой, он долго разглядывал Айбо и в конце концов объявил его «жутким». Сначала я подумала, что он имеет в виду фрейдовское «жуткое», нечто настолько близкое к реальности, что оно подвергает сомнению наши представления о ней. Но вскоре стало ясно, что он видит в собаке незваного гостя. Я продемонстрировала все трюки, которым успела обучить Айбо, надеясь впечатлить мужа. К тому времени песик уже научился кувыркаться, отряхиваться и танцевать.

«Что за красная лампочка у него в носу? – спросил муж. – Это камера?»

В отличие от меня, мой муж – классический собачник. До того как мы познакомились, у него была собака – пес-спасатель, с которым жестоко обращался предыдущий хозяин. У мужа ушло немало времени, сил и терпения на то, чтобы завоевать его доверие. В ту пору он находился в глубокой депрессии, и, по его словам, собака чувствовала, когда он приходил в отчаяние, и клала голову ему на колени, чтобы утешить. В начале наших отношений он часто упоминал этого пса – его звали Оскар – с такой нежностью, что до меня не сразу доходило, что речь идет о животном, а не о родственнике или близком друге. Сейчас, глядя на Айбо, он спрашивал меня, кажется ли тот «правдоподобным». Когда я пожала плечами и ответила «да», мне показалось, что по лицу мужа пробежала тень разочарования. Сложно было не видеть в этом приговор моей человечности, как если бы мое намерение видеть в электронной собаке живое существо каким-то образом ставило под вопрос мои интуицию и осознанность.

Эта тема уже всплывала в наших разговорах: я склонна одушевлять машины. За несколько месяцев до этого я наткнулась на блог женщины, занимавшейся машинным обучением: она училась в аспирантуре, а в свободное время развлекалась с алгоритмами глубокого обучения. Она скармливала нейросети внушительные объемы данных из определенной категории – рецепты, заезженные фразы-подкаты, первые строчки романов – и нейросеть, распознав закономерность, начинала генерировать собственные образцы. Некоторое время она регулярно постила в своем блоге рецепты, придуманные нейросетью, среди которых встречались такие деликатесы, как «Печенье из цельного цыпленка», «Желатиновые собаки с артишоком» и «Холодная вода на паровой бане». Подкаты были столь же романтичны («Ты, случайно, не свеча? Потому что выглядишь так же горячо»), как, впрочем, и первые строки романов («Это история о человеке однажды утром»). Постепенно ответы становились лучше. Похоже, что создательница блога радовалась успехам нейросети. Смотрите, писала она, как оттачивается структура предложений, как расширяется словарный запас. Они просто еще не совсем понимают общую идею… В том, как эта женщина рассказывала о нейросетях, чувствовалась терпеливая забота, даже нежность – мне она виделась этакой Белоснежкой, пытающейся цивилизовать батальон маленьких гномов. Их логика так походила на детскую, что невозможно было не углядеть в их ответах детскую невинность. «Они учатся, – думала я. – Они так стараются!» Иногда, наткнувшись на особенно яркую фразу, цитировала ее мужу. Кажется, как-то раз я даже использовала в разговоре с ним слово «очаровательный». Муж критиковал меня за то, что я «очеловечиваю» машины, но оказалось, что он и сам был склонен поддаваться этому греху. «Они нарочно прикидываются миленькими, – сказал он, – чтобы им было проще установить над нами тотальный контроль».

Впрочем, долго его скептицизм не протянул. Уже через несколько дней муж называл Айбо по имени. Он отчитывал щенка, когда тот отказывался ложиться спать: «А ну давай, я тебе что сказал?» – как будто Айбо сознательно противился приказу. По вечерам, когда мы читали на диване или смотрели телевизор, он иногда нагибался, чтобы погладить щенка, едва тот начинал скулить: это был единственный способ его успокоить. Однажды я зашла на кухню и увидела, что Айбо уставился в узкую щель между холодильником и раковиной. Я заглянула в расщелину сама, но не увидела там ничего стоящего внимания. Муж заверил меня, что это нормально. «Оскар тоже так делал, – сказал он. – Он просто пытается понять, удастся ли ему туда забраться».

Хотя у нас есть склонность определять себя через сходство с другими вещами – мы говорим, что человек похож на Бога, или на часы, или на компьютер, – в нас живет и противоположный импульс, стремление отделять себя от окружающего мира. И в то время как компьютеры приобретают качества, которые люди когда-то считали исключительно человеческими, мы продолжаем передвигать планку, чтобы наша уникальность не пострадала. С первых дней существования искусственного интеллекта задача была в том, чтобы создать машину с разумом, подобным человеческому. Тьюринг и ранние кибернетики считали само собой разумеющимся, что человеческий разум – это прежде всего высшая мыслительная деятельность: хороший искусственный интеллект будет оперировать числами, обыгрывать человека в карты или шахматы и решать сложные теоремы. Но чем лучше искусственному интеллекту даются математические задачи и головоломки, тем упорнее мы отказываем компьютерам в наличии разума. Когда в 1995 году компьютер Deep Blue от IBM выиграл в шахматном поединке с Гарри Каспаровым, на философа Джона Сёрла это не произвело впечатления. «Шахматы – банальная игра, потому что о ней есть точная информация», – сказал он. Человеческое сознание, утверждал Сёрл, зависит от эмоционального опыта. «Волнуется ли компьютер перед тем, как сделать ход? Переживает ли он из-за того, что его жене наскучит долгая игра?» Так думал не только Сёрл. В книге «Гёдель, Эшер, Бах» (1979) профессор в области когнитивных наук Дуглас Хофштадтер заявлял, что игра в шахматы – это творческое занятие, подобное живописи или созданию музыки; она требует поистине человеческого разума. Но после поединка с Каспаровым его мнение изменилось. «Боже ты мой, я-то думал, что во время игры в шахматы надо думать, – сказал он в интервью New York Times. – Теперь я понимаю, что в этом нет необходимости».

Оказывается, компьютеры особенно хороши в задачах, которые кажутся нам, людям, самыми сложными: в зубодробительных уравнениях, сложных логических пропозициях и тому подобных абстрактных конструкциях. Самое трудное для искусственного интеллекта – это задачи, связанные с сенсорным восприятием и моторными навыками, которые мы осуществляем неосознанно: ходьба, питье из кружки, зрение, наблюдение за окружающим миром. Сегодня, когда машины бьют рекорд за рекордом в чисто интеллектуальных задачах, мы утешаемся тем, что убеждаем себя: настоящее сознание включает эмоции, восприятие, способность чувствовать и переживать, то есть все то, что мы разделяем с животными.

Если бы на свете существовали боги, они посмеялись бы над нашей непоследовательностью. На протяжении веков мы отказывали животным в сознании, потому что они не демонстрировали признаков высшей мыслительной деятельности. (Дарвин утверждал, что, несмотря на наше низкое происхождение, мы, люди, наделены «божественным разумом», отличающим нас от прочих животных.) Еще в 1950-е научный консенсус состоял в том, что шимпанзе, с которыми мы разделяем почти 99 % ДНК, не обладают сознанием. Когда Джейн Гудолл начала работать с танзанийскими шимпанзе, ее издатели были шокированы и возмущены тем, что в своих докладах она приписывала животным внутреннюю жизнь и использовала по отношению к ним «человеческие» местоимения. Перед публикацией редактор тщательно вычистил все неподобающие выражения: вместо «он» или «она» о животном следовало писать «оно», а вместо «кто-то из них» – «одно из них». По словам Гудолл, ей эта политика никогда не казалась убедительной. Даже ее преподаватели из Кембриджа не смогли разубедить ее в том, что она наблюдала собственными глазами. «В детстве у меня был чудесный учитель, который показал мне, что они неправы, – это была моя собака, – сказала как-то Гудолл. – Невозможно иметь друга и собрата в собаке, кошке, птице, корове – назовите здесь кого угодно – и при этом не понимать, что мы не единственные существа, наделенные личностью, разумом и эмоциями».