Салин протер очки, вновь вернул на нос. Стал рассматривать фотографии на стенах.

Хрущев с Фиделем у убитого медведя. Хрущевское политбюро в полном составе у убитого Никитой Сергеевичем лося. Политбюро без Хрущева у накрытого на поляне стола. Молодой генеральный секретарь Брежнев с тульской двустволкой. Брежнев, уже заматеревший, выцеливает косулю в оптический прицел. Политбюро на поляне, Брежнев произносит тост, все внимают, один Подгорный косит куда-то в сторону. Пожилой Брежнев в шапке-ушанке. Один. Устало присел на тушу кабана. Все фотографии старые, архивные, увеличенные до плакатных размеров. Из новых, кодаковских, лишь один снимок: плешивая голова Коржакова торчит из пожухлого камыша. Щурит глазки. Ждет пролета уток.

«Этот уже отстрелялся, — флегматично отметил Салин. — Гусь заклевал».

— Может, друзья, пока по апперитивчику? — подал голос Добрынин. — Заодно и освоитесь.

Салин с сомнением посмотрел на Решетникова.

— Раритет. — Решетников загнул угол хрустящей скатерти, показал тусклую печатку ХОЗУ ЦК. — И сервизик оттуда же, сердце подсказывает. А на стульчиках, должно быть, бляшки хозушные сохранились.

— Да все здесь старое! Сам не знаю, где добыли. Но идея не плоха, согласись. — Добрынин нетерпеливо потер ладони. — Так как мое предложение, проходит? Как говаривал первый и последний — «главное нАчать и углУбить». — Он в точности спародировал Горбачева.

— Если твой парень, Иван Алексеевич, не имеет привычки опаздывать, то лучше обождать, — с сомнением в голосе начал Решетников. — С другой стороны…

— Я уже здесь! — раздался от дверей бодрый голос.

— О, молодец, Глеб! — радостно встрепенулся Добрынин. — Минута в минуту.

Салин поправил очки, чуть съехавшие с переносицы, и надежно закрыл глаза дымчатыми стеклами.

Фотографии и оперативная видеосъемка не наврали, Глеб Лобов действительно обладал броской, странно притягательной внешностью.

Выглядел он скорее как состоятельный и состоявшийся представитель богемы, чем молодой карьерист, напичканный комплексами, амбициями и саентологией.

Черный, хорошего кроя костюм Глеб носил с элегантной небрежностью. Сильные волосы, не поддающиеся расческе, сами собой спеклись в черные прядки, похожие на смелые мазки масляной краской. Аккуратная мефистофелевская кляксочка на подбородке, чуть темнее, чем самая черная прядь на голове, зрительно уравновешивала вытянутое лицо и широкий лоб. Плотные, чуть припухшие губы, разойдясь в улыбке, обнажили хищный строй крепких, длинных зубов.

Кроме одежды, Салин не увидел ничего, что помогло бы отнести Глеба к истерично-склочному миру «творческих личностей». На них, с дурными глазами, бесформенными улыбками на сальных от самовлюбленности лицах, Салин до изжоги насмотрелся на телеэкране и в глянцевых журналах. Решетников по-пролетарски называл всех отечественных звезд, звездочек, звездунов и гениев с короткой биографией сложносоставным словом, рифмующимся с «обормоты». Безусловно, в перевернутом мирке, кочующем с презентации на презентацию, Глеб не был чужим. Но только полный слепец не смог бы увидеть, что мир этот ему совершенно чужд.

Фотографии не смогли передать той особенной ауры, что окружала широкоплечую поджарую фигуру Глеба. С его появлением в зале возникло странное наэлектрилизованное поле. Это было не обаяние, не шарм, ни буртальность, ни секс-эпил и прочая галиматья из глянцевой макулатуры для дур. Лобов не выставлял себя напоказ, он просто и естественно приковывал к себе внимание, как магнит притягивает к себе металл. Что-то было в нем такое, что заставляло постоянно держать его в поле зрения.

— Уж извините. Это мы по стариковской привычке на пятнадцать минут раньше заявились. — Решетников отодвинул стул. Привстал, протягивая руку Лобову. — Павел Степанович.

Салин в свою очередь тоже представился и пожал сухую, тонкокостную и очень крепкую кисть Лобова.

Добрынин представил их как старых друзей, еще с коммунистических времен, и деловых партнеров в либерально-демократическом сегодня. Глеб Лобов без пафоса и рисовки назвал свое место работы: «Владелец пиар-агентства».

Расселись по местам и стали вежливыми, прощупывающими взглядами изучать друг друга. Добрынин если и участвовал в переглядках, то только из личного интереса. Ему важнее всего было узнать, пришелся ли по вкусу Глеб столь значимым людям.

Салина и Решетникова, как всегда, интересовало дело. Они присматривались, принюхивались настраивались, как пара старых матерых львов перед началом охоты.

Мэтр раздал всем папки в дорогом кожаном переплете. Замер в торжественном ожидании.

Глеб с вежливой улыбкой сообщил:

— Должен признаться, себе заказ я уже сделал.

— Все уже готово, Глеб Павлович. — Мэтр отвесил поклон, полный достоинства вышколенного слуги. — Если кто-либо из гостей желает дичь, могу порекомендовать фазанчика. Из Оренбуржья, но свеженький. Самолетом доставлен.

— Попробую я фазана, что самолетом летает, — с добродушным смешком сказал Решетников.

— А мне всяких хрустиков, из того, что летает. Ну там вальдшнепчиков, перепелов… И для полноты картины, из того, что бегает, вот его. — Добрынин поцарапал ногтем столбик в меню. — Гарнирчик на твое усмотрение.

— Заяц, фаршированный грибочками. Сделаем, — кивнул мэтр.

Салин выбрал седло горного барана в пряном соусе. В меню блюдо фигурировало под названием «Кавказский трофей».

Мэтр, приняв заказ, вышел из зала поступью королевского мажордома.

Глеб, вопреки ожиданию, инициативы к началу беседы не проявил. Ждал, со спокойной, вежливой улыбкой на лице ждал, кто же из гостей начнет первым.

Салин к своему неудовольствию осознал, что этот орешек с первого наскока не расколоть. Решил взять тайм-аут и дал сигнал Решетникову переключить внимание Лобова на себя.

Решетников сразу же нашел тему для обсуждения — интерьер периода Великой эпохи. Добрынин с радостью подхватил. Глеб легко включился в разговор.

А Салин стал пристально наблюдать за Лобовым, пряча глаза за дымчатыми стеклами очков. Потому мероприятие на их языке и называлось «смотринами», что за пару часов общения требовалось высмотреть и выведать все, что прячет в себе человек.

Только дурак ест три пуда соли на двоих, чтобы с последней пригоршней узнать, с кем же делиться пришлось. Умный сразу отмеряет нужную меру доверия, чуть ошибаясь, как опытный продавец, в свою сторону. Потом, узнав лучше, можно и добавить. Подобного рода экономия не есть жадность, а разумная осторожность.

Салин ошибался в людях крайне редко. Сказывался опыт человека, лишенного права на ошибку. И Решетников идеализмом не страдал. Тем тревожнее для Салина стала повышенная добродушность верного соратника. Решетников, балагуря с клиентом, явно переигрывал. Для чужого глаза, возможно, и незаметно, но для Салина это было тревожным сигналом.

Тревога. Именно так, прислушавшись к себе, Салин определил первое впечатление. И чем дольше он всматривался, чем глубже проникал в Глеба Лобова, тем тревожнее становилось внутри. Вольно или невольно Глеб внушал окружающим чувство тревоги. Именно этот холодок внутри и требовал постоянно держать его в поле видения.

Когда-то Салин и сам был молодым. Но молодость пришлась на суровые годы, когда за ошибку приходилось расплачиваться головой. Ладно бы только своей, бестолковой. Но летели и головы близких, неповинных. Повзрослеть пришлось ударными темпами, иначе не выжил бы. С тех пор Салин считал молодость крупным недостатком и помехой в серьезных делах. Как образно обрисовал проблему Решетников, «зелен виноград: ни голове пользы, ни заднице — покоя».

Контактируя по долгу службы с молодыми людьми, Салин отметил, что все их раздражающие признаки можно свести к трем: угодничество, напускная солидность и беспочвенное самомнение. У всех карьерных молодцов они присутствовали в разных степенях и в различных сочетаниях, но как минимум один обнаруживался непременно. Не спрятать, как ни старайся. Как возрастные угри.