— И то ладно.
— Наталья Алексеевна, вы, видно, с дороги устали, я велю кофе подать, а то и обедать сядем. Или отдохнете сначала?
— Ты не спроваживай меня!
— Ничуть. Просто о деле надо говорить спокойно, чувствованиям тут не место.
Шелехова откинулась в кресле, покривив губы.
— Кажется, спокойно говорю. Мне — велика ли печаль? Полтора миллиона и без промысла — деньги немалые.
— Промысел не отдадим. На той неделе мне обещана встреча с Нелидовой. Мы виделись уже, и я был выслушан милостиво.
— Да будет ли проку? Сказывают, кобенится она перед государем, из Смольного не переехала и приняла ог него только дежене фарфоровое.
— Зато брат ее — тысячу душ в первый же день царствования.
— Ну, коли так…
— Не тревожьтесь. Году не пройдет, получим все, что хотим.
— Смотри!
— Наталья Алексеевна, дело, кажется, и мое тоже.
…Склоняясь к протянутой милостиво руке Нелидовой, Резанов вздрогнул слегка, вспомнив, какой сидела эта женщина перед ним всего месяц назад. Убранные высоко волосы обрели блеск, подведенные глаза казались больше, глубже, платье шуршало, словно скрывало резную фигуру слоновой кости, а не живое, умеющее млеть под лаской тело.
— Вы вновь явились призывать меня принять кресг и отправиться в Святую землю, подобно королеве Элеоноре?
— Не посмел бы, Екатерина Ивановна. Петербург станет без вас пустыннее, чем залив Якутат.
— Полно! Рассказывайте лучше о чудесах, в этом вы более умелы, чем в комплиментах. Так что же? Алмазных россыпей не сыскалось в ваших алладиновых пещерах, покуда мы не виделись?
— Алмазные россыпи истощаются, у меня же нет сомнений, что акции компании, коли она будет под августейшим покровительством, принесут не менее двадцати процентов.
Нелидова подняла ладонь к виску:
— Николай Петрович, это все вы поведаете Алексею Борисовичу. Я скажу ему о вас завтра. Благодарю, что развлекли меня.
…К Куракину он попал только перед самым Рождеством.
Звал его Алексей Борисович к восьми, но лишь в начале десятого приехал сам. Проходя к себе через приемную, оглядел холодно сгрудившихся навстречу просителей, увидел Резанова, улыбнулся широко, прихватил за локоть:
— Пойдемте же!
Кабинет его, с мрамором выложенной печыо в углу и огромным столом, был пуст совершенно: ни гравюры какой на панели, ни шкафа для бумаг, ни чернильницы с чистым листом на блестящей темной столешнице.
— Что же, Николай Петрович, замысел ваш интересным представляется. Вы полагаете, прибыль в самом деле может до двадцати процентов доходить?
* * *
За окнами крупными хлопьями валил снег, тепло и ровно стояло желтое пламя свечей. Летящим шагом войдя, остановился у стола генерал-прокурор, положил перед императором бювар.
— Говорите, Алексей Борисович!
— Недоброе дело, государь. Получен был мною донос из Вознесенского войска, что в помощь Австрии против французов готовилось…
— Так оно не распущено еще?
— Сколь мне известно, нет.
Хмуря брови, Павел черканул на четвертушке бумаги: «Ростопчину, Федор Васильевич, с удивлением узнаю…»
— Продолжайте!
— Я проверил донесение. Генерал-провиантмейстером Хорватом припас, для Вознесенского войска заготовленный, объявлен негодным и продан будто бы с торгов, по рублю пуд. А взамен прописан закупленным — по шести рублей. На деле же ни продаж, ни закупок не было, все, что лежало на складах, так и лежит, а по пяти рублей с пуда он положил в карман.
— Всего… сколь?
— Полмиллиона, на одном этом.
— Зубовский клеврет.
— Именно, рекомендован Платоном Александровичем.
— Отозвать. Сюда его, немедля! Всех пособников его тоже. Указ готов?
— Вот.
Подписав стремительным росчерком, Павел вскинул голову, сощурил глаза на пламя свечей, пододвинул к себе еще четвертушку бумаги, подумав, отложил, дернул колокольчик, бросил появившемуся в дверях адъютанту:
— Обольянинова!
Помедлив, перевел взгляд на стоящего спокойно, лицом не шелохнув, Куракина:
— Что еще, Алексей Борисович?
— Два дела менее значащих. Поленов из Олонецкой губернии сообщает, крестьяне оброк платить отказываются. Также из Псковской Зуев пишет, в имениях Апраксина на барщину не выходят.
— Что же, велите вразумить. Более ничего?
— Нет, государь.
Поклонившись четко, уверенно, пошел он к дверям той же легкой походкой. Отворяя, не столкнулся едва с вскинувшим обеспокоенное, покрасневшее лицо Обольяииновым.
— Входите, Петр Хрисанфович, — глухо сказал из-за спины его Павел и, подождав, покуда закроется дверь и подойдет к столу Обольянинов, закончил:
— Я хочу, чтобы вы приняли на себя обязанности генерал-провиантмейстера.
Получасом спустя император спустился в Белую залу, где заканчивалось дневное занятие тактического класса. Каннабих, французские слова путая с немецкими, чертил тростью в воздухе построения шеренг; сидели, уставясь на него, вытянув ровно спины, Репнин, Кутузов, десятка четыре генералов и полковников. Завидев государя, проскользнул к нему от окна, бесшумно ступая, Аракчеев.
— Государь, дозвольте…
— Время ли докладу?
— Государь, в ином без вашей власти совладать не могу.
— Что?
— Из Тульчина снова весть получил о строптивости фельдмаршальской.
— Ну, что еще? Сколь объяснять ему, что солдаты должны одеты быть подобающе, не стрижены в кружок, наподобие мужиков! Или так милы ему шаровары запорожские, Потемкиным на армию напяленные?
— Не о форме речь ныне. Устав не нравится ему вовсе. Говорит, устав тот народился двадцать лет назад, когда прусской службы капитан в Павловске ухватки прусские показывал — сим заяц Александра Македонского победит. Солдаты тем уставом унылы, шаг уменьшен в три четверти вместо аршина, до неприятеля сорок верст стало вместо тридцати. Над статьями про неисправность офицерскую смеется…
— Те статьи — из устава великого Фридриха!
— Пруссаков, говорит, нет вшивее, от париков да кос — вонь до обморока, а казармы, что на ночь запираются, тюрьма солдату. Постой им мил, стало быть, вольготнее при щах да при хозяйке.
Император поморщился:
