Эта книга основана на результатах полевых исследований в ходе двух поездок на север Камчатки. Моя первая поездка длилась десять месяцев, с января по октябрь 1992 года, а вторая – пять, с июня по ноябрь 1994 года. В обоих случаях я жила в поселках Тымлат и Оссора, преимущественно в домах двух корякских семей, которые меня принимали и заботились обо мне с необычайной щедростью и теплотой. Жизнь бок о бок с этими людьми стала для меня постоянным напоминанием о важности социальных возможностей и о лишениях, которые терпят те, кто живет жизнью, отличной от моей. В те годы крайняя нищета и всевозможные формы социального насилия стали настоящим бичом корякских семей. Поистине невозможно измерить глубину бедствий, которые приходится терпеть жителям северо-восточного побережья Камчатки. Пьянство, безработица, отсутствие у коряков культурной автономии и самоуправления, программы переселения, «бартерные сделки», при которых универсальной валютой служит бутылка водки или самогона, плюс катастрофическое истощение иностранными корпорациями природных ресурсов, в частности земель и популяций морских животных, – все это усугубляло у коряков чувство социальной депрессии и заброшенности. Не раз поутру, прогуливаясь по берегу, мы с друзьями-коряками натыкались на галечную отмель, усеянную дохлой рыбой со вспоротыми брюшками, из которых извлекли икру. В то время как алчные браконьеры выгодно сбывали добытый продукт – черную икру, трупы так и оставались гнить на суше. Вечная нехватка продовольствия, пьянство и растущая безработица делали жизнь совершенно беспросветной. Летом 1994 года население находилось на грани голода. Жители поселка каждый день ходили в тундру за грибами и ягодами, многие проводили целые недели на берегу, собирая моллюсков и ловя рыбу, чтобы прокормить семью. Пошатнувшаяся экономика и политическая непредсказуемость, от которых страдала вся страна, сказалась – и весьма разрушительным образом – и на жизни коряков, жителей северо-восточного побережья Камчатки.

Из-за условий, в которых я жила и работала, фокус моих исследований начал смещаться. Я поняла, что далеко не все проблемы, важные для меня, сколько-нибудь волнуют знакомых мне корякских женщин и мужчин. Да, они тоже задавались историческими вопросами; их тоже интересовали причины, по которым они дошли до такой жизни. Но больше всего им хотелось обсудить текущие социальные и политические катаклизмы, отравившие их существование. Так я начала задавать вопросы, которых ранее не планировала и, пожалуй, даже не могла себе представить. Почему жизнь коряков полна лишений и отчаяния? Как повлияли на жителей поселка глубокие изменения в российском политическом дискурсе и экономическом устройстве? Почему в региональных политических и общественных объединениях я так часто слышу жалобы женщин на гендерное неравенство? И, учитывая существующие в поселках этнические сложности, как люди справляются с напряженностью и многогранными межэтническими различиями?

Карта 2. Камчатский край

Когда мы преодолели первую неловкость в общении, меня начали все чаще расспрашивать о том, как живут люди у меня на родине. Тогда я стала понимать, что вопросы, задаваемые этими женщинами и мужчинами, напрямую связаны с проблемами и предметами, которые их по-настоящему заботят и о которых они постоянно думают. В то время как вопросы мужчин (на которые я редко могла дать удовлетворительный ответ) касались в основном жизни диких животных в Германии и Северной Америке, женщин больше интересовали отношения между женщинами и мужчинами в странах, в которых я жила. Хотят ли североамериканские женщины тоже иметь много детей, спрашивали они. Почему у меня нет детей? Всегда ли мужчины были такой тягостной обузой, как те, которых они знают? В результате я начала интересоваться темами, достойными обсуждения по мнению самих коряков. И то, что в этой книге я уделяю особое внимание историческим и гендерным вопросам, служит моим собственным ответом на многочисленные дискуссии о местных изменениях, государственной власти и гендерной дифференциации.

В этих наших беседах я старалась отвечать на каждый вопрос так честно, как только могла, и не боялась открыто говорить о трудностях. Я беседовала со старыми и молодыми, в квартирах, в палатках, на снегу, в поездках или на рыбалке, и постоянно делала заметки. Записи я вела не скрываясь, и это часто вызывало вопросы: мои собеседники хотели знать, что я записываю. При этом они редко прерывали разговор, а иногда диктовали мне, что именно я должна записать. В ходе общения возникали все новые поводы для обсуждения разных проблем, и это позволяло мне задавать вопросы по темам, которые при иных обстоятельствах я затронула бы в лучшем случае мимоходом. Подобные диалоги открыли мне пространство, в котором я могла учиться у корякских женщин и мужчин; эти беседы сделали такую этнографию возможной.

Мы общались с коряками по-русски. Русский – единственный язык, на котором говорили почти все знакомые мне жители северо-восточного побережья. Однако многие корякские старики русского не знали; как бы то ни было, между собой они общались на своих корякских диалектах. Поздней весной 1992 года я прожила два месяца в оленеводческом лагере и там приобрела элементарные познания в рекинниковском диалекте: их было достаточно для того, чтобы называть некоторые предметы обихода и инструменты, но не для общения. Многие коряки среднего и молодого возраста уже не владели языком своих родителей, бабушек и дедушек. Тех, кто им владел и кого я хорошо знала, я часто просила стать для меня переводчиками. Например, рассказ Нины Ивановны, приведенный в главе 4, прозвучал на корякском диалекте села Анапка3 и был записан и переведен на русский ее старшей дочерью.

Мое решение называть имена и упоминать личные обстоятельства отдельных людей было сопряжено с определенной дилеммой и некоторым риском. Однако я изменила имена всех людей, о жизни которых рассказываю в этой книге, за исключением тех, о ком идет речь в главе 4. В этой главе представлены рассказы трех пожилых корякских женщин, каждая из которых недвусмысленно выразила желание, чтобы ее имя было названо. Подразумевалось, что эти истории – их творение, себя они считали авторами. Я старалась также уважать желания и требования других людей, фигурирующих в этой книге. Хотя я стремлюсь к точному изображению, в некоторых случаях пришлось несколько изменить детали и личные обстоятельства, чтобы сделать людей неузнаваемыми и защитить от неприятностей, которые могли бы им принести их рассказы. В деревнях на северо-восточном побережье люди часто называют друг друга терминами родства, а также прозвищами и уменьшительными именами в знак привязанности и тепла. Тем не менее я предпочла использовать в основном полные русские имена, пусть даже с риском, что не сумею передать те отношения близости, которые наблюдала на северо-восточном побережье. Надеюсь, это сделает моих героев еще менее узнаваемыми.

В конце концов, использование географических названий и личных имен – это мой выбор и, следовательно, моя ответственность.

При написании этой книги я столкнулась еще с одной проблемой. В каком времени писать этнографическое исследование? Думаю, для коряков это имеет огромное политическое значение; для области науки, в которой я работаю, ответ на этот вопрос также имеет политический (равно как и интеллектуальный) смысл. С одной стороны, подчеркивание постоянного «этнографического присутствия» может навести на мысль, что культуры существуют как однородные, спаянные традициями единства, не меняющиеся с течением времени. Использование этнографического настоящего опасно тем, что изымает из истории категорию времени, тем самым превращая культурного Другого во вневременные примитивы, анахроничные марионетки традиций [Fabian 1983]. С другой стороны, использование прошедшего времени также сопряжено с проблемой: в отличие от этнографического настоящего, оно как будто подразумевает, что «примитивы» – это пережиток прошлого. Слишком уж легко городским читателям в этом случае заподозрить, что между примитивным и современным мирами пролегает (непреодолимая?) пропасть. Таким образом, использование прошедшего времени говорит не о том, что у коренных народов есть история, а скорее о том, что они и есть история. В этой книге я использую как этнографическое настоящее, так и этнографическое прошедшее, причем использую их непоследовательно. Например, ведя хронику повествований корякских женщин об истории региона, я использую этнографическое настоящее, таким образом демонстрируя, что то, что можно легко отнести к области истории, все еще живо и актуально. Но о стараниях одной молодой корякской женщины создать для себя социальные возможности я рассказываю в прошедшем времени, чтобы показать, что условия жизни на севере Камчатки быстро меняются.