Оставляя в стороне эти соображения, отмечу, что, хотя большинство этнографов – исследователей Севера считало целесообразным найти и использовать самое аутентичное название, обозначающее тех, кого они встречали в северной тундре, советское государство видело куда большую целесообразность в обозначении и категоризации всех субъектов, живших на северных окраинах его официальной территории. Отчеты, статистические данные и этнографические описания начиная с XVII века и заканчивая началом 1930-х годов способствовали тому, что существование коряков представлялось безнадежно погрязшим в традициях и внеисторических формах жизни. С точки зрения советского государства, такие народы остро нуждались в помощи. По сути, сам политический термин, придуманный для их обозначения, отражает свойственные правительству идеи патернализма и доминирования. В рамках государственной номенклатуры «малых народов Севера» коряки назывались «народностью»: в политическом плане они считались слишком незначительными, чтобы получить конституционное влияние и вес, а в демографическом плане слишком малочисленными, чтобы называться нацией12.

«Малочисленный» народ по определению считался незначительным, жалким, низкосортным. А следовательно, ему требовались административные структуры и институты, которые способствовали бы экономическому прогрессу и образованию, упорядочили бы места его проживания – вскорости все это должно было распространиться плотным слоем по всему северному полуострову. С точки зрения советского государства, жизнью коряков правили предрассудки и невежество; их общественный строй был близок к доисторической, нецивилизованной формации «каменного века» [Билибин 1933б: 95]. Коряки были объявлены примитивным и, соответственно, малым народом, так как они жили в отрыве от истории. Разумеется, такой подход оказался целесообразным для легитимации особой формы государственной власти и вмешательства, которые должны были стать определяющими в жизни коряков. С патерналистской точки зрения советского государства, малые народы были неполноценны и неспособны к самоуправлению; от помощи государства они должны были только выиграть.

Однако в современной борьбе коряков за идентичность и культурный суверенитет на Дальнем Востоке России такие формулировки и аргументы справедливо осуждаются как уничижительные и обесценивающие (например, [Коробова 1991]). Лидеры коренных народов утверждают, что такая терминология мешает корякам отстаивать автономию и право на свои земли. Они требуют, чтобы права коряков были уравнены с правами других народов. В следующем разделе будет показано также пренебрежительное отношение, продиктованное как массовым, так и административным воображением. Это пренебрежение родилось как промежуточный продукт двух основных понятий: вневременной традиции и политического доминирования.

Это стихотворение знакомит нас с важным средством, с помощью которого часто представлялись и описывались коряки. Подобные лирические тексты нередко встречаются в местных газетах и региональных брошюрах. В отличие от диктуемого государственной позицией негативного стереотипа о культурной жизни коренных народов, коряки здесь представлены как непоколебимые традиционалисты и активные приверженцы фольклора. Стихотворение говорит о том, что их мир был полон магии и преданий, экзотики и чудесных сказок. Такая образность создает позитивную картину вселенной и существования коряков. Тем не менее, несмотря на одобрительный тон и содержание, язык этого текста лишь незначительно расходится с языком государства. Тот и другой помещают коряков в рамки архаичной системы и доисторического времени. Пляска – лишь одно из проявлений такого ограниченного взгляда. Ее можно превозносить, так как это безвредная традиция; безвредна она потому, что она не бросает вызов государственной власти и правилам, а скорее определяет границы обычаев и традиций.

Стихотворение прелестно, потому что свободно оперирует метафорами магических сил и традиционными образами. Оно неправдиво, потому что не учитывает разных стилей корякского танца и, таким образом, льет воду на мельницу культурной однородности. Безусловно, в своих танцах и песнях коряки всегда подражали движениям промыслового зверя, морских млекопитающих и птиц. Хореографический рисунок и телодвижения танцующих подчеркивают острый взгляд и исключительное внимание, которое коряки уделяют животным и земле. Но для знакомых мне коряков танцы и песни были в такой же степени вопросом личного вкуса и стилистических предпочтений, как и вопросом традиции в рисунке движений, разворотов плеч, взмахов рук и кивков головы. Индивидуальный стиль был настолько важен, что память умершего человека часто чтили, исполняя его собственные произведения. Драматическое искусство человека демонстрировало его личное понимание утонченности и грации.

На самом деле, почти все, кого я знала, любили и ценили самые разнообразные музыкальные стили, будь то классика, церковная музыка, диско или рок. Молодежь особенно горячо интересовалась музыкой, которую слушают там, откуда я приехала. Они прекрасно разбирались в последних хитах и знали, что такое талант. В Тымлате одного из соседей прозвали Бетховеном, потому что он умел с такой скоростью перебирать клавиши аккордеона, что за его пальцами невозможно было уследить. Бетховен исполнял шлягеры и русские народные песни; в селе он слыл артистом, так как прекрасно играл и на праздниках, и просто для своей жены.

Но стихи служили не только для того, чтобы окутать традицию романтическим ореолом. В советском контексте одна из функций поэзии состояла в том, чтобы подкреплять политику воображением. По сути, стихи были удобным средством заявить о принадлежности коренных народов к более широкому государственному сообществу. Эту функцию несет в себе следующий текст, в котором люди предстают радостными и добровольными участниками наднациональных политических проектов, выходящих за рамки сообществ:

Эту песню сочинили в конце 1920-х годов, и как таковая она отвечает на важный запрос времени: создание интернационального сообщества. Все местные промыслы представлены в ней как достойный уважения, почетный труд, но разнообразие народов, живущих на обширных территориях Дальнего Востока, предстает как единая наднациональная семья. В этой новой семье все трудящиеся – братья. Родство возникает и проявляется в экономических, а не кровных связях. Родство – это вопрос не происхождения, а классового самосознания и классовой принадлежности: в этом создатели песни солидарны с местными властями. По сути, терминами родства объединены разрозненные, ничего не знающие друг о друге сообщества: таким образом устанавливается единая категория принадлежности, общая для всех. Объединяя сообщества под эгидой единого порядка и закона, государство само выступает как псевдородственное сообщество. Подразумеваются, таким образом, не отдельные культурные артефакты [Андерсон 2001: 29], а государство в целом.