«Борисов в весьма воинственном и вызывающем тоне, — пишет очевидец диспута, — сетовал на те «гонения», которым якобы подвергается ппавославная церковь, и заявил, что он и его единомышленники уйдут в катакомбы, но не сдадутся… Щербаков весьма задорно и лишь в слегка иносказательной форме обзывал безбожников… «свиньями под дубом», но от такого «полемического» приема отгородился даже и протоиерей Введенский в своем заключительном слове, констатировав, что представители противоположной стороны (т. е. коммунисты) были гораздо сдержаннее в выражениях». (Калужская коммуна, 1922, 29 сентября, № 268, с.2.)
Колоритна была фигура Ив. Трегубова — старого толстовца, который еще в марте 1917 года заявил о своем сочувствии большевикам, назвав себя «коммунистом духоборческо-толстовского толка». В это время он сотрудничал в «Известиях» и писал корреспонденции о «Живой Церкви», выдержанные в исключительно благожелательном тоне.
Его выступления на диспуте производили благоприятное впечатление своим беззлобно-мягким тоном: чувствовался старый, милый, несколько наивный чудак, обладавший большим запасом подлинной доброты. Как бы то ни было, московский диспут на тему «С Богом или без Бога» сыграл определенную роль: он послужил началом гастролей Введенского в провинции. Вслед за ним двинулся в поход А.И.Боярский (разве мог он отстать от своего друга?). Скоро вся русская провинция покрылась афишами, извещавшими о диспутах.
Диспут — это была «высокая форма» антирелигиозной пропаганды; в кей принимали участие «знаменитости», причем дело обычно оборачивалось (особенно, когда выступал Введенский) отнюдь не в пользу антирелигиозной пропаганды.
Наряду с этим существовала и другая, низшая форма антирелигиозной пропаганды, бившая на «народность» (на самом же деле никогда не поднимавшаяся выше лубка): официальная знаменитость Демьян Бедный истекал сатирическими антирелигиозными стихами, грубость которых могла равняться только их бесталанности; по клубам распевались наскоро сложенные частушки.
Картина антирелигиозной кампании 1922 года была бы неполной, если бы мы не упомянули о расстригах. Именно в это время «входят в моду» публичные отречения с опубликованием в газетах. Если сравнивать тех ренегатов с нынешними, то можно констатировать некоторый «процесс». Расстриги последних лет делают обычно вид, что сначала они были «глубоко верующими»: рассказывают о своих колебаниях, сомнениях, исканиях, через которые они прошли, прежде чем стали атеистами. Расстриги тех лет был грубее, проще; он так прямо и начинал с того, что называл ьебя обманщиком, и говорил, что никогда в Бога не верил. Вот, например, перед нами маленькая заметка в провинциальной газете под названием «Советский поп». Сельский священник, некий Иван Кряковцев, пишет: «Хотя поповство мое было не чем иным как дипломатическим обманом на пользу народа, но все-таки я перенес тяжелую нравственную пытку, сознавая, что мой «дипломатический обман» все-таки есть обман»-. (Калужская коммуна, 1922, 11 июня, № 123, стр.2.)
Сравните этого калужского «дипломата» с новейшими его собратьями (типа Дулумана и Осипова) — все течет, все меняется, все совершенствуется, даже жулики и прохиндеи.
Таким образом, во второй половине 1922 года в Русской Церкви создалась даже еще более накаленная атмосфера, чем в первую половину этого года. В этой раскаленной атмосфере и развернулся всероссийский раскол. В Петрограде и в провинции он был не менее болезнен, чем в Москве. К петроградским событиям мы сейчас, в первую очередь, и обратимся.
В июне 1922 года в петроградской церкви царил разброд. Два популярных петроградских викария — епископ Ладожский Венедикт (Плотников) и епископ Кронштадтский Иннокентий (Благовещенский) содержались в «Крестах». На свободе оставалось три епархиальных епископа: Ямбургский Алексий (Симанский)[20], Лужский Артемий (Ильинский) и Петергофский Николай (Ярушевич).
Ясно и четко определил свою позицию только один из них — епископ Артемий, который почти сразу после ареста митрополита безоговорочно признал ВЦУ. Что же касается двух остальных епископов, то их позиция не отличалась ясностью.
Особенно затруднительным было положение епископа Алексия: обладая формально всей полнотой архипастырской власти, он практически не мог ее осуществить без санкции ВЦУ: если бы он заявил о своем непризнании ВЦУ, он немедленно бы разделил участь арестованных своих собратий. Между тем, признав ВЦУ, епископ немедленно восстановил бы против себя всю епархию, — и следовательно, власть его все равно оказалась бы фиктивной. В этих условиях епископ Алексий избрал единственно возможную для него тактику «оттягивания»; он всячески медлил с окончательным решением, ссылаясь то на «неясность положения», то на необходимость лично ознакомиться с тем, что произошло в Москве, то почти признавал ВЦУ, то почти брал это признание обратно.
Примерно ту же позицию занимал и его младший собрат епископ Петергофский Николай[21]. Молодой, обаятельный архиерей, сделавший блестящую карьеру, пользовался популярностью в народе за свою мягко-лирическую манеру служить, за свои прекрасные, строго традиционные по содержанию проповеди, за свою доступность в обращении. Рукоположенный всего лишь три месяца назад в епископа, преосвященный Николай занимал в то время должность наместника Лавры. Основываясь на праве ставропигии, которым обладают Лавры, епископ Николай также вел непосредственные переговоры с ВЦУ; следует отметить, что тактика отсрочек и
оттяжек применялась им необыкновенно умело и ловко, чему в значительной мере способствовала природная уклончивость его характера.
К счастью для обоих епископов, Петроградский комитет «Живой Церкви» сам занимал весьма умеренную позицию, побаиваясь слишком решительных действий: прот. О.Михаил Гремячевский (из Матфеевской церкви), который был официальным уполномоченным «Живой Церкви», вел переговоры с исключительной медлительностью; умиротворительную позицию занимал А. И. Боярский, отрицательно относившийся к Красниц-кому и его методам, совершенно отошел в тень раненый А.И.Введенский. Переговоры могли длиться месяцы (именно на это и рассчитывал епископ Алексий, желавший выиграть время).
Но положение изменилось в мгновение ока, когда 24 июня скорым поездом из Москвы прибыл В.Д.Красницкий. Он неожиданно вырос из-под земли, как «призрак беспощадный», перед оробевшим епископом и вручил ему следующий документ.
«Преосвященному Алексию,
управляющему Петроградской епархией. Прибыв в Петроград, согласно мандату ВЦУ от июня 10/23 дня с.г. № 310 — для ознакомления с положением Петроградского епархиального управления — ввиду того, что означенное управление до сих пор еще не вступило в отправление своих обязанностей под председательством Вашего преосвященства, — предлагаю Вам именем Высшего Церковного Управления Православно-Российской Церкви, — немедленно вступить в обязанности председателя Епархиального управления, без чего не может быть осуществлено вами управление Петроградской епархии.
Петроградское Епархиальное управление должно действовать строго по указаниям Высшего Церковного Управления.
Заместитель председателя ВЦУ
протоиерей Красницкий. 24 июня 1922 г.»
(Живая Церковь, № 4–5, с.9.) Дав прочесть этот «ультиматум» епископу Алексию, Красницкий (по всем правилам бюрократизма) заставил его сделать на копии следующую подпись: «Настоящая копия с подлинным верна. Епископ Алексий. Печать». Вслед за тем Красницкий нагло потребовал немедленного ответа, не давая даже одного дня на размышление; выбора не было: епископ Алексий должен был стать петроградским Леонидом (марионеточным главой петроградского ВЦУ) или уйти. К его чести надо сказать, что он не колебался. Тут же епископ Алексий составил следующее заявление:
«В Высшее Церковное Управление. Ввиду настоящих условий признаю для себя невозможным дальнейшее управление Петроградской епархией, каковые обязанности с сего числа с себя слагаю.
